Время Ноль

Весной небо ясным не становилось, и хоть потеплело, солнце можно было различить только сквозь пелену облаков.

После нападения стаи одичавших собак, Чирков, выходя из дома, всегда брал с собой автомат, даже если шел просто за дровами. Мало того, в карман бушлата клал пистолет и еще вешал на пояс пару гранат. Зачем ему нужны эти гранаты, он не мог бы объяснить. Так, на всякий случай.

Однажды нашел им применение: в половодье бросил одну в омут — показалось, что там плещется рыба. После взрыва на поверхность воды всплыли странные рыбообразные существа — это были, конечно, окуни и плотицы, но изуродованные чьей-то злой волей и в таком изуродованном облике оставленные жить: все у них было, как у рыб, изображенных на неумелом детском рисунке, — грудные плавники один больше другого в несколько раз, хвост на жирном отростке, на спине розовая впадина, словно спинной плавник вырвали с корнем, и рана кое-как затянулась. Брюхо у этих существ походило на тараканье, в нём просвечивали насквозь кишки, и видно было, как внутри бьется махонькое сердечко.

Чиркова потянуло к работе на земле. В погребах мёртвой деревни ему удалось найти немного картошки; и он сажал её сразу в нескольких местах на полянах, но возделать поле под зерновые было ему не под силу, и угроза бесхлебья придвинулась к нему вплотную.

В начале лета на полях вокруг мёртвой деревни опять поднялись злаки, но лишь кустиками. По мере роста их заглушали ольха и малинник, крапива и лопухи, колючий осот и овсюг, да еще тут и там поднимались эти проклятые зонтичные — они высасывали почву, забирали скудный солнечный свет настолько, что рядом с ними не вырастало ни былинки, под ними было сумрачно и голо.

Теперь, когда запасы зерна у Чиркова иссякли, его стали преследовать уныние и страх: вдруг кто-то украдет или уничтожит те деревянные ящики, в которых покрытые солидолом банки. Страх, не основанный ни на чем, просто сам по себе: вдруг они исчезнут!?

Подвал с этими ящиками был глубок, его стены и пол забетонированы, двери сварены из листового и уголкового железа; на дверях Чирков навесил целую гроздь замков. Мало того: дверь он завалил, замаскировал, а в свое логово перетащил десяток ящиков — ближний запас. Нет, никто не мог проникнуть в склад. И все-таки, все-таки.

Несмотря на то, что вокруг было мертво — ни птичьего щебета, ни звериного крика — Чирков всегда был настороже. Он сохранил в себе это постоянное ожидание чего-то — даже искусственно подогревал настороженность: будь начеку, вот-вот должен кто-то появиться — один или несколько. Пусть даже люди, которые появятся, будут его врагами. Пусть они замышляют против него худое, но хорошо, если б они были!.. Должны быть! А вот если их нет — совсем беда.

Вокруг военного городка он устроил тайники с оружием: это на тот случай, если вернется из похода, а логово его уже занято кем-то. Так чтоб отбить свое, понадобится и пулемет, и гранатомет, и ручные гранаты. Завернутое в промасленные куски брезента, это хранилось в укромных местах, в лесу.

Железной дверью закрывалось его логово, а дверь всегда была плотно закрыта и заперта на засов, если хозяин внутри, или на большой висячий замок, если уходил куда-то. Ложась спать, Чирков клал рядом с собой автомат и два пистолета. Был еще под рукой ящик с гранатами. На всякий случай.

Но месяц шел за месяцем, лето сменило весну, а осень лето, и прошла еще одна страшная зима. Все предосторожности оказались излишни: никто не появился в обозримом пространстве Чиркова — ни с худой, ни с доброй целью. Если не считать тараканов.

В очередном своем походе он дошагал до неведомой ему доселе деревни и тут вздрогнул радостно и испуганно: на краю её очень уж правильно, в ряд расположились могилы, все одинаковые, без венков, но с православными крестами. Кресты деревянные, одинакового размера, и сделаны, судя по всему, в одно время. Значит, и захоронение совершено одновременно. Была даже пустая могила с другими в ряд, ожидавшая кого-то: стены ее были обшиты досками, чтоб земля не осыпалась.

Чирков понял, что кто-то хоронил тут людей уже после того, как они погибли подобно прочим жителям прочих деревень. А это означало, что после Времени Ноль кто-то остался в живых, следовательно, кого-то можно встретить даже сейчас. Он взволновался до того, что перехватило дыхание. Стал осматриваться, прислушиваться, но было тихо, безмолвно. Осторожно пошел по улице — дома были заперты на висячие замки и без замка оказался только один дом.

Чирков постучал — никто ему не ответил. Вошел — то, что он тут увидел, поразило его.

Посреди избы, прямо в гробу, на одеяле ватном лежал седой старик. Уже мертвый. Всё говорило о том, что старик этот с белой бородой сам улегся в гроб, а умер совсем недавно. Тело его еще не было тронуто тлением — значит, смерть наступила дня два или три назад; самое большое — за неделю до прихода Чиркова.

Осознав это, он чуть не заплакал от горя, словно старик был ему родным. Чирков сам удивился своему горю, но совладать с чувством не мог, смахнул слезу. Будто разминулся с дорогим человечком, и теперь уж им не встретиться никогда. Горько было от мысли, что в эти три года он, Чирков, мог быть не один — рядом жил бы еще один человек. Если б с ним поделиться банками в солидоле — жил бы и сейчас. Разговаривали бы.

Старик лежал, как и подобает покойнику, одетый в смертную белую рубаху, в опрятные синие брюки и в новенькие валенки. У изголовья его гроба стояли иконы: Нерукотворный Спас, Сретение, Николай Чудотворец.

Возле икон расставлены были два блюдечка, и в каждом застывшие лужинки воска — все, что осталось от сгоревших свечей. Еще много икон висело по стенам, и показалось Чиркову, будто большая лампада только что погасла от того колыхания воздуха, которое произвел он, вошедший.

В избе этой оказалось много книг с печатями сельской библиотеки. Но старик, по-видимому, перед смертью читал только Библию — она лежала рядом с ним и очки на ней, а рядом — маленький молитвенник.

Умерший был сед совершенно и худ. Восковая бледность не портила его лица, а придала ему выражение благородства. Наверное, он умер от голода, потому что ничего из съестного не было в этом доме — ни корки хлебной, ни чашки крупы.

На закладке Библии Чирков прочитал:

«Завещание. Я, Просекин Николай Сергеич, 84 года, похоронил свою семью, всех соседей, всю деревню. Нашедших меня прошу предать земле по-христиански. Крышка гроба возле сарая. Могила вырыта. Храни вас Господь, люди добрые. Аминь».

Чирков постоял в этой избе. Зачем-то перекрестился неумело на иконы. Вышел и долго сидел на крыльце. Потом обложил избу хворостом да соломой и поджег. Когда изба уже занялась вся, он, будто вспомнив, вбежал внутрь — там было дымно, огонь гудел на чердаке — подхватил лежавшую возле покойника Библию и выскочил вон.

В сенях ему показалось, что сзади кто-то сухо кашлянул, но вернуться Чирков уже не мог. Да и зачем!

Мало ли что может померещиться!

Уже весь багровый от пожара, стоя перед ним, открыл книгу наугад и стал читать вслух:

— «Сказал я в сердце своём о сынах человеческих, чтоб испытал их Бог, и чтобы они видели, что они сами по себе животные; потому участь сынов человеческих и участь животных — участь одна: как те умирают, так умирают и эти, и одно дыхание у всех, и нет у человека преимущества перед скотом, потому что всё — суета! Всё идёт в одно место: всё произошло из праха и всё возвратится в прах. Кто знает: дух сынов человеческих восходит ли вверх и дух животных восходит ли вниз, в землю?..»