Время Освенцим

“Нет, не есть – я не хочу есть; я знаю: мне не нужен этот хлеб, я и без него умру… Я только вот этого хочу: насладиться в один раз – не наесться, не насытиться, а насладиться, вкусить; так в детстве – сладко, и приторно, и быстро; вспомнить в себе человека; глоток лимонада, кусочек пирожного – шипучка и крем… И человеческий бисквит – он тоже вот так шипит. И гасить газированных детей – известью – тоже сладко, приторно и быстро… И девочку на коленях, отдающую мне сложенные ладони… Дети… чистые и жадные… большие, твердые, сильные, хищные… Я тревожил их несмышленые смерти – я их расцеплял… Я ломал линии взглядов, исходивших оттуда…Где они все теперь?… А я – здесь или с ними?… Послушай, кто мы? Кто из нас – человек: мы, ставшие такими, или они, сделавшие нас такими? Сколько егоеще осталось? у кого больше?… Да, они здорово разобрались с нами, с нашими интеллектами – отказавшись от смысла; нашли изощренную правду жизни. Ведь для материи совесть и нравственность действительно не существуют, действительно – слова-химеры! А пастор не прав: жизни все равно, кто ею будет пользоваться, кто именно будет жить, чьи будут у нее имена; у жизни одна цель – продолжаться… И ведь она будет продолжаться! Послушай – после нас же будут жить люди! – после нас все будет по-прежнему! наверняка даже лучше – полнокровнее, звучнее, радостнее!… Продолжаться – и цвести… А нам не страшно… А нам – наплевать!… Им – жить, а нам – отсутствовать – наплевать!…” “Будущее – всего лишь слово. До поры – звуковая галлюцинация”. “Мы привязались к смерти, приросли к ней – а к жизни уже никогда не привыкнем. Да, а если я не буду жить – скольким людям я добро сделаю! Скольким людям не нужно будет со мною считаться, делиться, признавать и терпеть установленный мною комфорт, соблюдать горизонты моего одиночества, уступать мне, пасовать в борьбе…”

Человек придумал слова и научил их охотиться за человеком. Переосмысленные, перепрограммированные, натасканные на мыслящую плоть. Вкусившие податливую мягкость предательского интеллекта. Настигая человека, проникая внутрь, они истощают его сущность до тех пор, пока организм не переборет, не обезвредит их – пожертвовав частью себя. Паразиты, диверсанты, хищники – защититься от них невозможно: сознание не может не отвечать на окружающую речь, не может не уступать ей места, не рисовать, не выращивать в себе образы, спровоцированные этими посторонними попытками вселиться в действительность. Симулянты-эпитеты, алчный инфинитив. Ауфштеен. Лагершперре. Освенцим – универсальный язык человечества, унифици-рованное эсперанто, озвученное качество механизированного бытия. Слова-реагенты, рефлекторные активаторы, растворители – слова, поставленные человечнее человека, оцененные значимее его, отрицающие его; проникающие в кожу, пьющие – штрайх – человечность; лексикон обязательных инъекций – антибиотики; слова, заместившие перемешанные языки мира, – безжизненная замена живого непонимания – разумной, человечной разобщенности; звуки и значения, насильственно навязанные сознанию, памяти, встроенные в мышление, впрыснутые в душу; обязательные для понимания и усвоения – формулы выживания, прожиточные минимумы, освенцизмы. Музычество, добрость, медицизм – убиватель – послесмертие - надсловия, отречники. Сложенные в инструкции, скатанные в рулоны, спрессованные в папирусы, сшитые в переплеты, собранные в библиотеки – единичные однотомные экземпляры – раритеты, подлинники – заветные брошюры, драгоценные свитки, бестселлеры – самиздатовские тотенбухи. Папка учетных карточек с золотым тиснением на обложке, инспекторская книга отзывов, избранные тетради доктора Менгеля: рукописи, которые не горят.

* * *

Лос.

Иди.

Ничего не бойся.

Бог всех воскресит.

Где жить осталось только метры, я крайнего сменю.

Теперь я тоже вектор смерти, я – очередь к огню.

Беда и радость, смех и плач – все одинаково горят;

огонь – закон, огонь – судья, огонь – палач…

В него себя доволочи, им будь заглочен и забыт;

исход судьбы – угар печи, квадрат трубы.

Человек человеку – смерть. Человек человеку – мера – объема, плотности; стереометрическая фигура материи, трехмерный огнеупор, муфель-форма, аппель-число. Гражданин мира – Альберт, Анна, Иосиф, Клара, Мина, Наум, Ханна, Яков, Эдуард – имена-ампутанты, обеспочвенные соцветия. Человек, лишенный имени, остается в одиночестве. Дора, Буна, Сола. 74233 – враг природы. Человеком, лишенным имени, легче управлять. Его легче уничтожить: у него меньше претензий на жизнь, меньше запросов, меньше свойств. Он лишен права на собственность, ему не с чем расставаться, не за что цепляться – он извергнут. Он потерял интерес ко всему, даже к себе, к своему будущему. Он не знает и не хочет знать, чем и почему до сих пор жив; жизнь перестала быть опытом, мир – информацией, движение – смыслом. Он уже осознал неизбежность предстоящего уничтожения – усвоил смерть, преодолел этот последний, самый острый, истинный опыт жизни. Он уже умер и смирился с этим, пережив самого себя в раздвинутом за пределы жизни, лишенном ориентиров, опустошенном времени, привыкнув к тому, что его нет: одномерное физическое тело, засохший фрагмент прошлого, движущееся бесчеловечие, мыслящее отсутствие, самосознание пустоты.

Пласты человеческих мощей. Анатомическая коллекция. Сборочные комплекты. Залежи. Уровни телесности. Кратность человечности. “Теперь ты будешь ведущим – организуй движение. Вот тебе люди, вот тебе считалочка: кому прилечь со мною в печь? дай руку мне – умрем в огне! Зондеркомандуй!” Человек – производственный термин, профессиональный жаргонизм, лексическая единица узкоспециального назначения. Стаффаж, зарин, шихта, кокс, шнек, человек. Биомасса. Утиль. Органическое ископаемое. Минеральный комплекс, штуф, суперфосфат, косметическое сырье, галантерея, человек-шиньон, человек-портфель, человек-папье; качественный человек, технологически интересный.

Твори, ни о чем не думай. С нами – Бог. Огонь – носитель государственности, основа планового хозяйства. У него больше права на кислород, чем у них; они – незаконные переносчики жизни, возбудители. Поточная телоподача, автоматическая струя жизни, вечный двигатель. Человечество следует измерять эшелонами. Человечество исчезнувших. И человечество оставшихся. Оставшихся за пределами времени исчезнувших. Оставшихся для исчезнувших навсегда. Исчезнувших, которым все равно, когда умрут оставшиеся – пережившие их – и умрут ли вообще. Человек человеку – вечность.

* * *

Мертвология.

С точки зрения физики смерть – перестройка материи.

Смерть пугает небытием, алогичностью, бесчеловечностью, равнодушием, способностью все обесценить, лишить свободы – мыслить, двигаться. Но ведь бессмертие страшнее смерти, оно – абсолютная несвобода. А смерть – освобождение от ответственности перед жизнью, возможность оправдаться за то, что не успел сделать. Смерть – изобретение природы, сыворотка против жизни.

Смерть можно измерить жизнью, хронометрировать. В соответствии с правилами и требованиями бухгалтерии, канцелярии и хозяйственного учета на смерть можно выписать уведомление, санкцию, ордер, составить разнарядку, накладную, прейскурант, смету. Смерть можно спланировать, нормировать, подсчитать, умножить, разделить на промежутки. В этих промежутках можно устраивать пикники, обеденные перерывы – смерть будет послушно ждать, она подчиняется распорядку, трудовой дисциплине. Смертью можно снабжать, обеспечивать, заполнять, оценивать, решать, исправлять, поощрять, учить, повышать квалификацию. На нее можно оформить лицензию, получить патент – чтобы с ее помощью добиться признания, сделать научную или служебную карьеру, продвинуться в амбициях. Ее легко развернуть во времени – сделать длительностью, протяженностью, средой. Она – дело, которое нужно выполнять – аккуратно, добросовестно, толково, расторопно. Хорошо оплачиваемое, выгодное дело.

Умирание – узаконенный принцип бытия. Институт развития мертвологии. Планы совершенствования исполнительской механики. Программа предотвращения дефицита смерти. Уголовный кодекс. Предусмотренные законодательством преступления против смерти. Декларация прав человека. Право на сопротивление материала. Право на период распада. “Вот люди с разноцветными глазами – где страх в одном, в другом голубизна, которым никогда не плачут”.

“Здравствуйте! Посмотри на них. Сейчас я расскажу вам, что нужно делать дальше. Прояви любопытство. Взгляни на это однообразие – серый бессмертоподобный кошмар, кишмя кишащая человечность; жизнь, разнесенная в мириады. Ничего не бойтесь. Экземпляры, образцы, особи. Это обычная процедура. Вам придется к ней привыкнуть. Аккуратно сверните и сложите свои вещи. Незнакомцы, попутчики, прохожие, проходимцы. Безымянные дряни! Сдайте остатки своих личностей! Запомните место, где вы их оставили. Напрягшиеся своей осмысленностью – ненужными правдами; оголившиеся остриями истекших судеб. Не нужно стыдиться. У всех все одинаковое, все равны – передо мной. Посмотри на них – туман-люди, мрак-существа. Лицо, растиражированное до бесконечности, – нам назло. Зачем это вам? оставьте здесь. Посмотрите, как делают остальные. Прошу вас, соблюдайте чистоту, будьте внимательны. Как будто это все время одни и те же. Как будто они уже были здесь и всё знают – что делать, куда идти; только хитрят – боятся, стыдятся это показать. Вон с тем, сутулым, будет уже тысяча триста пятьдесят семь – моя недельная норма; дальше идут премиальные… До чего же они инертны, до чего охотливы до смерти! Их так и тянет к ней!… Наверное, не будь меня, они будут продолжать идти. Потому что есть такаянеобходимость. Потому что есть порядок и норма. Не задерживаться! Они такие медленные! Они такие нерасторопные – неподготовленные, ненаученные! Но я терпелив. Я слишком долго их ждал… Я давно выучил все их свойства, узнал все причуды. Я даже знаю, как будут выглядеть и с какой скоростью пойдут те, кто еще не прибыл. А еще говорят, что я не разбираюсь в людях!… Ведь это я придумал для них Веселую вдову – чтобы они находили в этом смысл, чтобы их судьбы казались еще исключительнее… Поторопитесь, вы же не одни! И мадам Баттерфляй, и польку, и баркаролу – они всё приняли!… Поторопитесь! Успеете наговориться! Как они мне надоели! Как я их всех ненавижу! Я так устал от них – от одиночества с ними. Я отдал им столько времени, столько лучших лет – а они всё идут!… Проходите… Каждый требует причитающиеся ему пять минут… Пожалуйста… Каждый подходит и отрезает их от меня – уносит с собой. Какое варварство! какая наглость! Это же часть моей жизни! А без этого уходить никто не согласен. И меньшего времени им еще не придумано. Да, вам тоже туда… Они издеваются надо мной – ждут, когда я собьюсь в счете, когда мой мозг наконец не выдержит и перестанет их преобразовывать. Они хотят подавить меня своим монотонным множеством, своей цикличностью, победить безжалостной неисчислимостью, уничтожить. Но я привык. Я их освоил – полностью, всех – и мертвых, и заведомо живых. Можно начинать. Вот то всемирное наследие, которое мы здесь самоотверженно создаем; даже они это понимают!… Приступайте! Я не разбираюсь в людях!… Я же столько вложил в них! И они все это знают! Знают, как я сейчас волнуюсь за каждого, как слежу, выверяю, сравниваю, жду. Знают и подтверждают. И я уверен, что, когда будет нужно, в самый важный, ответственный, показательный момент они меня не подведут и уйдут не замешкавшись, отработают, как положено. Они меня совершенствуют. Они меня воспитывают. Они мне нужны! Здравствуйте!…”

Смертью можно выстроить целую жизнь. Смерть – навязчивая подруга, коллега, родственник. “Больше всего не люблю детей. Особенно грудных, с матерями. Одна такая пара труднее нескольких стариков. Но никто не хочет их дифференцировать. Они вообще не считают детей! А ведь дети еще как жизнеспособны, они же тоже люди!”

Смерть, которой слишком много позволено, непременно начнет заноситься, востребует формальной обязательности – строгого соблюдения установленного порядка, поведения по образцу. Невыносимый педантизм бытия, неподкупная щепетильность. “Мама, что там?… Почему надо лечь лицом вниз? – я не хочу”. – “Надо, Ланечка! Давай вместе – вдвоем не страшно”. Умирайте правильно. Умирайте, куда положено. “Не дыши глубоко. Закрой глаза, приложи ладони к груди – и тихо считай звезды в небе”. – “Но ведь небо – наверху, вдалеке. Где же искать его в закрытых глазах?” Слаженно умирайте, споро. “Не слушай никого. Раскройся, разбрось руки. Думай о том, чтобы от тебя как можно больше осталось. Предельно используй свое место”. Исчезать нужно тщательно, как следует, на совесть. Сгущайся, комкуйся, липни. Не можешь победить смерть – сопротивляйся уничтожению. Сопротивление дает шанс – хотя бы на боль, хотя бы на выдох, хотя бы на след и заем пространства: “еще нет, еще не всё, еще есть движение – куда-то, еще по-прежнему страшно”. “Когда будет смерть, мама?” Когда не будет завтра. Когда некуда будет проснуться. Сны – падение в себя. В снах человек бессмертен. Спи.

“Пять минут назад они понимали друг друга, жалели ближних, помогали дотерпеть жизнь, утешали себя общностью судьбы. И никто не ожидал от себя, что может стать при всех вдруг таким одиноким, что может так скулить, рычать, что вся эта наступившая, взорвавшаяся боль целиком предназначена только ему одному. Никто не ожидал от себя, что ему станет таким ненужным, невыносимым, ненавистным собственный мозг, в который вдруг одновременно ударит вес всех элементарных частиц его тела, все его ньютоны, все миллиметры ртутного столба. Жизнь, всеми силами упершаяся в этот клубень, перестанет знать, что с собой делать, куда себя деть. Пять минут назад каждый из них вспоминал свою мать, не предполагая, что так легко – вопреки всем хрестоматийным воспитательным кодексам – откажется, проклянет ее, когда будет грызть землю и рвать себя руками. Пять минут перестраивают мышление, формировавшееся эрами. Пять минут необратимо разрушают личность: вам вдруг становится нечем дорожить, вам хочется поскорее от всего отказаться – и в первую очередь от себя. Чем меньше человека в человеке – тем проще, тем меньше лишнего, тем меньше он будет мешать, препятствовать, противостоять сам себе”.

“Да, сколько их прошло через меня… Сколько движений, поворотов, следов… И каждый, за кого я отвечал… каждый, из кого я… так обходительно извлекал жизнь… каждый меня менял. От каждого я чем-то – прибавлялся… Там, с ними мне было даже интересно: они уходили в тупик, в стены, в углы, в плитку, в – керамическую вечность… и в итоге – уже пройдя через все – становились недоступнее, сильнее, значительнее меня… Иногда я даже им завидовал: мертвые знают о жизни больше, чем живые. Мне тоже хотелось этоиспытать, попасть туда… Но мне было нельзя. А они не хотели делиться своим опытом… Я боялся их за это обретаемое могущество, за этот волнующий магнетизм… Но еще больше я боялся их здесь, живых, не хотящих исчезать, устраняться без моей помощи, сопротивляющихся уже хотя бы тем, что осязаемы, что удерживают свои частицы в сборе, в единстве: а вдруг они перестанут подчиняться неизбежности, необходимости, вдруг поднимутся над всеобщим физическим законом, энергией воли отринут его, одолеют смерть и – сделают из меня посмешище – саботажника, разучившегося руководить бытием; опозорят меня в моем преступном бессилии… Я боялся, что могу даже не заметить этого – а вдруг они притворялись все это время, ломали комедию, исполняя мои команды, издевательски шушукались и посмеивались, а я относился к ним слишком невнимательно, халатно; а вдруг им это действительно удалось?… Да; сколько их таких было… скрытных. А теперь, после них, мне наплевать на любую жизнь, и в первую очередь на свою… Нет, не потому, что я не боюсь смерти – может быть, и боюсь. Я просто ничего не хочу… Мне кажется, я растратился на эти пятиминутные порции – они меня методично выхолостили. Я как будто упростился, подешевел, стал прямее, легче, освободился от содержания, выпал из себя – и теперь смотрю на себя извне, с таким же равнодушием, как и на всех других. Меня не интересует, чтоя из себя представляю, что обо мне думают и как правильно дальше строить свой путь. Мне не интересны мое положение в иерархии и вклад во всеобщее движение; я вообще не хочу определяться во времени, пространстве, зацепляться в них; у меня разрушилось ощущение собственного „я“, из меня ушла субъективность; мир перестал быть окружением, перестал расходиться от меня в стороны”.