Время потерь. Как мы учимся отпускать

Уже просто подбирая слова, наталкиваешься на внутреннее сопротивление, которое не дает осознать масштабы наших утрат. Еще меньше вероятность того, что психика проделает всю необходимую работу, чтобы с ними справиться. В конце концов, мы горюем не только по людям, много для нас значившим. Мы оплакиваем все, что когда-то играло роль в нашей жизни, все, что когда-то влияло на то, как мы видим или хотим видеть себя, на что надеемся и к чему стремимся. Мы оплакиваем все, утрата чего влияет на нашу «практическую идентичность», как выразился философ Майкл Чолби, на наше понимание мира, на то, какую ценность мы придаем нашей жизни [3] . Но, возможно, соблазнившись ощущением мнимой стабильности, мы забыли, как скорбеть, горевать, оплакивать. А может, никогда и не знали.

3

Cholbi M. Grief. A Philosophical Guide. Princeton; Oxford, 2021. P. 21–38.

Пролистываю пришедшие за ночь сообщения и письма, просматриваю срочные новости из газет, на которые подписан. Начало своего расстройства я могу отнести и к телефонному разговору с отцом, нашему последнему разговору, в его день рождения. Родители не хотели никого видеть с тех пор, как отец заболел, поскольку опасались, как бы ему еще сильнее не сократил жизнь вирус, который держал в страхе весь мир. Бывало, согласившись с кем-то увидеться на определенных условиях, таких как сдача медицинских тестов, они в последнюю минуту давали отбой. Они даже отменили совместное Рождество – всем было понятно: оно станет для отца последним. Они боролись за каждый лишний день, лишний час.

Я понимал их – и не понимал. Я хотел, чтобы все было иначе. Каждый раз, созваниваясь с отцом, напоминал себе, что этот разговор может стать последним. В результате наши беседы стали более искренними, и мне приходилось сдерживаться, чтобы не разрыдаться – это мне не всегда удавалось, особенно под конец. При прощании я подавлял слезы, и даже у отца застревали в горле слова – эти моменты терзали больше самих разговоров, словно выражая то, что я хотел сказать ему, но не мог: как сильно я буду по нему скучать.

В наш последний телефонный разговор отец вдруг сказал, что мы с братом и сестрой теперь можем его навестить. Со своего рода ужасом я почувствовал, что на этот раз он говорит серьезно, вопреки всем опасениям хочет, чтобы мы приехали, и уже не будет в последнюю минуту просить маму отменить встречу. Я отказывался осознавать, что он говорил мне на самом деле: у него было ощущение, что он достиг последней стадии умирания. Наш разговор закончился привычным образом. Слезы застряли у меня в горле. Повесив трубку, я вышел на террасу и закурил, а затем начал собирать чемодан для очередной встречи с читателями. В каждой новой точке литературного турне – и даже в редкие два-три дня дома в Берлине – я говорил себе: надо спланировать поездку к родителям. Я ее так и не спланировал, и меня это мучило.

Утром перед выступлением в Гейдельберге подруга забрала меня из Дармштадта показать Шветцинген, его замок и знаменитые сады. Насколько хватало глаз, простирались клумбы с тюльпанами. Все вокруг было окутано светлой зеленью, огромные кусты сирени готовились распустить почки. В тот день я понял, что весна действительно началась, последняя весна моего отца, и меня охватило чувство подспудного, иррационального гнева: на мир, в котором все это происходило, но прежде всего на самого себя за то, что я до сих пор не приехал к отцу в последний раз. Прошло почти три недели – а я так и не собрался. В те часы, когда я понял, что пришла весна, отец умер.

Даже сейчас наш последний телефонный разговор не выходит у меня из головы. С тех пор я со многими беседовал о горе, и у всех своя история, каждый идет по жизни со своей версией боли, придумывает ей на свой лад объяснения, не замечая собственных слепых пятен. Несмотря на бесчисленные книги и подкасты, научные исследования и статьи по популярной психологии, многие не способны признать свое личное горе и принять его – возможно, потому, что каждое настолько индивидуально, что не поддается даже самым разумным попыткам его категоризировать. Возможно, потому, что любое горе зиждется на парадоксе: нужно признать то, что признать невозможно, и скорбеть значит позволить сердцу разбиться, даже если все наши инстинкты не дают нам этого сделать.

Переживание утраты всегда несет на себе отпечаток особой непредсказуемости. Джоан Дидион пишет, что горе – это место, которое никто из нас не знает, пока его не достигнет. Мы думали, что потеря сделает нас безутешными, что мы сойдем от горя с ума. Но мы никак не ожидали, что сойдем с ума буквально [4] . Как она сама, с ясной головой считавшая, будто покойному мужу понадобятся ботинки, когда он вернется из больницы. Как я, все больше изолирующийся от общества и заваливающий себя работой, – лишь бы лишиться сил.

4

Дидион Д. Год магического мышления / пер. с англ. Л. Сумм. М.: CORPUS, 2021.

Не способен скорбеть каждый по-своему. Суть скорби прежде всего в том, как мы справляемся с непредвиденностью. Как обходимся с вытеснением. В некотором смысле моменты такой непредвиденности напоминают морские волны за Венецианской лагуной. В основном неплохо справляешься с движением водных масс, с внутренними подъемами и спадами, дрейфуешь туда, куда тебя несет. А бывает, волна настолько сильная, что терпишь бедствие, и – лишь бы не утонуть. С горем мало что можно сделать. От него не убежать. Даже если пытаться, его не заглушить ни едой, ни спортом, ни лекарствами, ни прочими веществами. Его не подавить целиком, хоть изо всех сил старайся. Горе изнурительно, даже если признать свою боль и проработать ее, даже если, собрав волю в кулак, его отвергать. Чтобы удержаться на плаву в открытом море, всегда требуется больше усилий и энергии, чем кажется сначала.

Сегодня утром мои внутренние волны на удивление спокойны, как и волны за городом. Откидываю одеяло. В комнате холодно, я надеваю шерстяные носки и натягиваю одежду, которую разложил на стуле вечером. Мне хочется выпить кофе, но я снова сажусь на кровать. Не знаю, готов ли я к новому дню.

Когда я сажусь на край кровати, взгляд падает на побеленные стены: краска на них осыпалась до определенной высоты. Даже на выкрашенной в серый цвет двери в ванную до сих пор видны следы последнего крупного наводнения. Фотографии тогда облетели весь мир, на короткое время став символом того, насколько реальны изменения климата и их последствия. Кажется, что гибель этого города-лагуны на Адриатике обозначилась уже много лет назад. Кажется, что она так же вписана в городские нарративы, как и в каналы и исторические здания, чей внешний вид зачастую не менялся веками и до сих пор узнаваем на каждом полотне Каналетто. Уже в XIX веке люди приезжали в Венецию словно в последний раз, поскольку верили, что она скоро уйдет под воду: топос, который с тех пор определяет все, что связано с этим местом. Какая поразительная гордыня – построить город на нескольких мелких островах в открытой воде, город такой нереальной красоты, что каждый раз по-новому перехватывает дыхание. Красоты, превосходящей воображение и память.

Серую дверь перекрашивали, и она так сильно деформировалась, что больше не закрывается. По краске видно, как целые куски влажной древесины после высыхания откалывались от нижнего края. Нынешний цвет словно заверяет: следующая acqua alta [5] тоже придет. Нет смысла ставить новую дверь, которая бы хорошо закрывалась.

Потерям свойственно накапливаться. Маленькие дополняются большими, старые – новыми, личные утраты – теми, через которые проходят все. Даже если покрыть свою жизнь новым слоем краски, старые потери проступят сквозь нее. Скорбь может поджидать нас долгие годы, затаившись в каком-то закоулке нашего Я, а мы о том и не догадываемся. Лучше всего копится подавленное, не проработанное горе – именно такие утраты внезапно обрушиваются на нас с огромной силой.

5

Высокая вода, наводнение (ит.) – регулярные подъемы воды в Венецианской лагуне, затапливающие город. – Здесь и далее, кроме источников цитирования, прим. пер.

Может, это был лишь вопрос времени, и рано или поздно мне в любом случае пришлось бы капитулировать перед скопившимися потерями. Я этого долго не понимал. Несколькими неделями ранее изнурительный марафон моей жизни замедлился – настолько, что часто я напоминал себе компьютер, который, перед тем как окончательно сломаться, начинает зависать и тормозить. Именно такое специфическое торможение системы на грани поломки я испытывал. И еще яростней бил по клавиатуре.

В эссе «Великое забвение» палеоокеанограф Саммер Преториус замечает, что именно в ходе торможения системы лишаются устойчивости – способности восстанавливать равновесие после сбоя. Это относится и к нашим экосистемам. Разрушение экологической памяти, выразившееся, в частности, в сильнейшем за последние десять миллионов лет вымирании видов, создает «долг устойчивости». Много лет оставаясь незаметным, он становится очевидным только после фундаментального нарушения экосистемы. Наша же главная задача – притормозить все процессы, чтобы экосистема не оказалась в точке невозврата и не разрушилась [6] .

6

Praetorius S. The Great Forgetting. Earth Is Losing its Memory // Nautil.us; https://nautil.us/the-great-forgetting-253223/.