Время прибытия

В конце 70-х – начале 80-х годов начинающему стихотворцу было, с одной стороны, проще – количество пишущих и желающих напечататься было столь же велико, как и ныне, но разница между участниками различных литобъединений и семинаров, руководимых известными поэтами, такими, скажем, как Б. Слуцкий, А. Жигулин, В. Соколов, А. Межиров, Ю. Левитанский, Е. Храмов, И. Волгин, и самодеятельными стихотворцами (сегодняшними участниками «стихиры») – была значительной. Примерно как между выпускником музыкальной школы и самостоятельно научившимся бренчать на фортепиано. Но, с другой стороны, молодым в те времена было много сложнее, чем сегодня: чисто профессиональные критерии отбора стихов для публикации были строже нынешних (я здесь намеренно не говорю об идеологической составляющей). Но если уж ты достиг некоего стихотворческого уровня, если был замечен и одобрен старшими поэтами, то перед тобой открывался не скажу чтобы ровный, но достаточно определенный путь – к первой книге, затем – ко второй. Далее уже все зависело от тебя лично – от способности к развитию своего природного дарования, от простой работоспособности, от умения переплавить автобиографическое в личностное, единичное – в характерное.

Именно эту способность молодого поэта к саморазвитию определил в напутственном слове к первой публикации, а затем – и к первой книге Юрия Полякова его «старший собрат по перу» (как он сам себя назвал) Владимир Соколов.

«Ю. Поляков, когда появилась его первая основательная публикация, окончил институт и уходил в ряды Советской Армии. За это время обострилось чувство любви, природы, дружбы. Особенно глубоко осозналось, как это всегда бывает в первой молодости, единственность всего, что тебе дается в жизни:

Конечно, счастье – это тоже тяжесть.И потому чуть сгорбленный стою.Не умер бы я, с ней не повстречавшись,И жизнь бы прожил. Только не свою!

Но ведь если поэт хочет прожить «только свою» жизнь, он не только намерен, но и обязан быть самобытным», – завершает мэтр свой комментарий, деликатно не замечая ассоциативной переклички процитированного четверостишия со своими широко известными стихами 1976 года:

Это страшно – всю жизнь ускользать,Уходить, убегать от ответа.Быть единственным – а написатьСовершенно другого поэта.

Собственно говоря, в этом и состояла суть ученичества в те баснословные года. Любимого поэта надо было пристально читать, знать наизусть и, сближаясь с ним на минимальное расстояние, одновременно отталкиваться от него. Так Есенин учился у Блока и Клюева, а акмеисты – у Иннокентия Анненского. Это все же иной тип ученичества, чем простое подражание стилю того, кто тебе дорог в литературном пространстве. Может быть, поэтому среди тщательных учеников Бродского нет ни одного самобытного поэта, зато среди его ранних «учителей» такой есть – Евгений Рейн, и это свидетельствует о том, что сам нобелевский лауреат был учеником, избравшим с первых шагов путь не подражания, а самобытности.

Я думаю, Юрий Поляков не случайно оказался в ареале Владимира Соколова, поэта по преимуществу городского, даже можно сказать, «московского», и при этом, может быть, самого тонкого и достоверного из поэтов России.

Соколов появился на свет в Лихославле Тверской области, но в ранние годы переехал на московское жительство и полюбил, и воспел наш город, как никто другой. Он высмотрел в нем такие милые подробности старины, так искренне полюбил все ее «украшенья и увечья», «таинственную глубину» московских двориков, «бочком» выползающие из переулка трамваи, аллеи «в белом трауре зимы», все эти Таганки и Ордынки, Лихоборы и Маросейки. Не отринул при этом и урбанистические ее пейзажи, «кружевную сталь» портальных кранов, «белоснежные башни» новостроек – «большой строительный каркас зимы».

Юрий Поляков родился на Маросейке, это его «малая родина». Жил в коммуналке, в заводском общежитии. Он человек городского быта, городского взгляда на вещи. Москва для него – не как для большинства из нас, появившихся на свет в провинции, вожделенный город «сбывания» детской мечты и юношеской фантазии. Его Москва – многомерная, многоплановая. Подобно Владимиру Соколову, он видит ее сразу во всех временах, и во всех – приемлет.

Я ищу девятнадцатый векВ подворотнях,Как неярким апрелем припрятанный снегОт лучей посторонних.Старый дом. В нем уже не зажжется окно:Новоселье – поминки…Мне шагать через век – от БородиноДо Ходынки.Есть в модерне какой-то предсмертный надлом…Переулки кривые.Революция за поворотом. ПотомСороковые.Где-то рядом автомобили трубятИ дрожит мостовая.Мне в глаза ударяет высокий Арбат.Я глаза закрываю.

Поляков, может быть, самый московский поэт своего поколения.

Сегодня редко мыслят «поколениями», скорее – противоборствующими «школами». Как говорится, «распалась связь времен», и победивший индивидуализм вытеснил из обихода на обочину этот пресловутый возрастной водораздел, оставив, как плеяду, – лишь поэтов «военного поколения» да знаменитых «шестидесятников».

Хотя, честно говоря, и со «школами» все не просто; тот же Соколов сказал когда-то, как отрезал:

Нет школ никаких. Только совесть,Да кем-то завещанный дар,Да жизнь, как любимая повесть,В которой и холод и жар.

Вот и я думаю, что, по большому счету, в русской поэзии «школ» нет, а поколения – есть. Взять хотя бы, к примеру, такое отличие, как музыкальные предпочтения одного и того же возраста в разные времена, или же – модные веянья, одномоментные книжные открытия, теперь вот – компьютерные игры и гаджеты. Те, кто в 18 лет дурел от «The Beatles», вряд ли понимают, почему спустя всего четверть века люди того же возраста сходят с ума от реперов.

Есть общность людей одного возраста и в жизни, и в литературном процессе – конечно, когда сам «литературный процесс» не размыт профессионально, не смешан в болтушке времени, как неудобоваримый коктейль высокого умения с отчаянным дилетантством.

Литературные сверстники Юрия Полякова возникли на авансцене в середине 70-х и к началу 80-х уже оформились в поколение; именно тогда у большинства из них вышли первые книги: Геннадий Красников (1981), Андрей Чернов (1980), Игорь Селезнев (1981), Владимир Салимон (1981), Марина Кудимова (1982), Михаил Поздняев (1984), Олеся Николаева (1980); можно назвать еще несколько имен, может быть, ныне менее убедительных. А также добавить к списку – моих ровесников Татьяну Бек, Евгения Блажеевского, Петра Кошеля, Владимира Урусова, Александра Щуплова, бывших всего на 3–4 года старше тех, кто родился в начале пятидесятых.

Самыми ранними и успешными в этой генерации считались дебюты Олега Хлебникова (1975) и Николая Дмитриева (1975).

В предисловии к уже посмертной книге последнего Ю. Поляков написал: «Николай Дмитриев был и остается самым значительным открытием моего поэтического поколения… Прошло без малого 30 лет, а во мне до сих пор живет светлая, почти счастливая оторопь от первого прочтения стихов Николая Дмитриева. Я вдруг понял, что столкнулся с одним из тех редких случаев (известных мне в основном по классике), когда слова не сбиваются в стихи усилием филологической воли, а таинственным образом превращаются в поэзию, как вода – в вино…»

Сегодня без перечисленных выше поэтов трудно представить любую честную хрестоматию конца XX – начала XXI века. Но «хрестоматийность» Николая Дмитриева была очевидна уже при его вхождении в литературу, не случайно многие его стихи наперебой цитировали в критических статьях, взять вот хотя бы это:

В пятидесятых рождены,Войны не знали мы, но все жеВ какой-то мере все мы тожеВернувшиеся с той войны.Летела пуля, знала дело,Летела тридцать лет подрядВот в этот день, вот в это тело,Вот в это солнце, в этот сад.С отцом я вместе выполз, выжил,А то в каких бы жил мирах,Когда бы батьку снайпер выждалВ чехословацких клеверах.