Время против времени

Что изменило его, превратило из двадцатилетнего романтически настроенного парня, почти дикого, как индеец времен колонизации американского континента, в крупного хозяина, знавшего цену каждому истраченному и заработанному франку? Я застал его после поездки по имению над бухгалтерскими книгами, которые он проверял в присутствии своего ровесника-управляющего. Но как различно выглядели они в этой беседе: один жесткий и властный, другой покорный и робкий, шепотком объясняющий какие-то тайны дебета и кредита.

Потом, когда он закончил дела с управляющим, у нас произошел разговор, который развернул передо мной судьбу сенатора, словно документальную киноленту.

— А все-таки потянуло к политике? — спросил я его не без умысла.

— Потянуло. — согласился Стил, — сказалась, должно быть, отцовская кровь. Да и здешние фермеры, когда новые земли разбили на кантоны, меня сначала кантональным судьей выбрали, а потом все как один — кандидатом в сенат. Так и прошел без соперников. И переизбирали каждый срок, даже когда большинство в сенате переходило к «джентльменам».

— Точнее, к правым?

— Пожалуй.

— Значит, вы левые?

— Мы — центр. Левые не сформировали собственной партии. Пока они наше левое крыло, обязанное подчиняться решению большинства, хотя по многим вопросам оно и не согласно с нашей политикой.

— По каким же вопросам?

Стил замялся.

— Мне трудно сказать без протоколов заседаний сената. Назову главные. Они, например, за снижение пенсионного возраста и за увеличение пенсий, а мы этого не можем — не позволяет бюджет. Они — за национализацию железных дорог, нефтяных и газовых разработок, ну а мы, естественно, не хотим ограничивать инициативу хозяев. Интересам государства она не угрожает.

— А интересам народа?

— Я уже говорил, что государство-это народ и его хозяйство, — упрямо повторил Стил.

Я решил не продолжать спора. Еще не время. И спросил примирительно.

— А ваши консерваторы-«джентльмены», вероятно, не возражали бы против Мердока?

— Возможно. Но мы сдержим и Мердока и Донована. — Кто это Донован?

— Глава левых. Они еще называют себя марксистами. До сих пор не могу понять это слово. У них даже язык какой-то чудной. Классовая борьба, производительные силы, производственные отношения, прибавочная стоимость.

Я не возражал сенатору, только спрашивал.

— А какова роль президента?

— Глава победившей на выборах партии становится одновременно и главой государства. За истекшие полстолетия на этом посту были многие, в том числе Фляш и мой отец. А Донован — прямой отпрыск Фляша.

Я невольно вспоминаю Фляша, подпольщика. Именно ему и досталась та пачка книг, которую я положил на грань двух миров — галактического, откуда мы вернулись на Землю, и нашего, земного, где мы только что очутились. Ведь среди этих книг был и краткий философский словарь, и однотомная энциклопедия, и учебник политической экономии для советских вузов. О них было достаточно материала, чтобы уяснить себе сущность капитализма и социализма, их экономики и политики. Может быть, марксизм «доновановцев» и грешит вполне понятными ошибками, но не знать о нем они не могут. Однако подробно расспрашивать Стила о левом крыле популистов я не стал. Его могло насторожить мое любопытство.

— Почему популисты почти всегда побеждают на выборах? Мелких хозяев больше, чем крупных? — Так прозвучал мой новый вопрос к сенатору.

Он ответил не сразу, чуть-чуть подумал и отрицательно покачал головой.

— Не потому. Конечно, за нас голосуют батраки и мастеровые — их ведь много, хотя заводчики в своем районе вкупе с цеховыми старостами умеют протащить своего депутата. Но любой фермер-хозяин, независимо от того, сколько у него земли и скота, всегда за нас. Мы страна аграрная — аграрии и у власти.

— Значит, законы, выгодные промышленникам, проваливаете?

— Невыгодные для нас — да!

— Например?

— Ну если, скажем, требуются государственные кредиты на постройку нового завода или железной дороги. И если при этом они не так уж нужны фермерам и промысловикам. Вот и проваливаем — у нас даже без левых две трети в сенате.

— Так вы же тормозите прогресс. Я видел ваши сельскохозяйственные машины. На Земле это древность. На лошадях у нас сто лет назад пахали и боронили.

— Самоходные машины есть и у нас. Только производить их невыгодно. Чего-чего, а лошадей здесь хватает.

— И на улицах газовые фонари, как пятьдесят лет назад?

— В центре Города провели электричество, а на окраинах — газ. Кому нужен такой прогресс, если он втрое дороже. Может, и впятеро. Построили, что необходимо, а на ветер фермер деньги бросать не будет. Понадобился телеграф провели, ну а телефон, хотя и придумали, не прошел. Дорого! Кто может поставить себе телефон? Завсегдатаи Клуба состоятельных — да. А счетоводы и лавочники обойдутся посыльными. Фермеру же о телефоне даже не заикнешься. Шерифы и судьи посылают верховых, а простой ранчмен и слова такого — телефон не знает.

Спорить с сенатором о прогрессе явно не стоило. Стил олицетворял аграрную суть Города-государства. Серебро и медь он использует, будет лить чугун и плавить сталь, пошлет в угольные шахты забойщиков и железную дорогу построит, если она ему понадобится для доставки товаров на рынок, а вот денег на сомнительные научные эксперименты не даст. Да и не только научные. Надо строить сначала дороги, а не автозаводы: лошадь и по проселку пройдет, а машина завязнет, особенно зимой или осенью, в дождевую хлябь. Если и не сказал этого Стил, то, наверно, подумал. А я больше и не спрашивал.

…Я вижу, как тихо-тихо приоткрывается дверь, и уже знаю, что это входит Мартин. Такой большой и тяжелый, а ходит легко и бесшумно, как вождь из племени Сиу — был, наверно, такой индейский предок где-то в глубине безупречной американской биографии Мартина.

Он входит, держа в каждой руке по груше, золотистой и крупной, как наши сухумские «дюшес». Одну из них он тут же швыряет мне. Я еле-еле успеваю схватить ее, иначе она бы шмякнулась в стену и растеклась по синему шелку обивки.

— Ошибись ты чуток, — говорю я, — и пришлось бы сенатору стену перебивать.

— У Минни точь-в-точь такое же платье, — смеется Мартин, — вот и дала бы его на заплату.

— Не переходи границ. Дон, Не крути голову девочке.

— А я и не кручу, — искусно разыгрывает удивление Мартин, — мы просто болтаем. Я мелю всякий вздор, а ей весело. Славная девушка.

Я понимаю Мартина: мимо такой девушки трудно пройти равнодушно.

— Ну, а если мы навсегда здесь останемся? — пристально гладя на меня, спрашивает Мартин.

Я молча пожимаю плечами. В каждом из нас живет внутренняя тревога и вместе с ней твердое убеждение в том, что все кончится так же, как и в прошлый раз: вернулись, да еще так, что на Земле и отсутствия нашего не заметили.