Время ранних разлук

Тридцать девять фашистов лежат вокруг макушки кургана, присыпанные землей.

Они чуть-чуть, совсем немного не добрались до нас. Они уверенно шли вперед, зная, что нас горстка. Такой маневр огнем был для них сюрпризом, он и решил все.

Восстанавливается связь с батареей.

Вдогонку отступающим немцам «девятка» снова шлет снаряды. Пока они пробегают двести метров, батарейцы успевают перезарядить орудия, и бегущие попадают под новый залп…

Кто-то сзади ударяет меня по плечу. Полковник Ковалев!

Ковалев жмет мне руку, жмет руки Богомазову, Валикову, Седых. Потом говорит:

— Я все видел с мельницы. Дайте мне список, кто был на высоте. Представляю к награде.

Я составляю список, Богомазов помогает мне.

И только сейчас обнаруживается, что одного человека не хватает. Не хватает сержанта Вяткина. Где Вяткин?

Связист Седых говорит:

— Он побежал исправлять порыв провода… Я было кинулся, да он опередил…

Конечно, Вяткин сделал хорошее дело: восстановил связь. Но он же не связист, а разведчик, и на линию должен был идти Седых.

Хитрый Вяткин: нашел удобный предлог, чтобы уйти с кургана. Мне вспоминается: «Орден получу, в партию вступлю, в колхоз вернусь — председателем буду…»

На курган Вяткин решил, видимо, пока не возвращаться. Время, чтобы вернуться, прошло.

Ковалев прощается с нами, еще раз говорит «поздравляю» и вдруг замечает Козодоева и Таманского, которые не спеша бредут к высоте, нагруженные трофеями — флягами, автоматами, пистолетами.

— Это что? — вскипает полковник. — Как у вас, старший лейтенант, поставлено воспитание?!

Что я могу ответить? Козодоев и Таманский вели себя в бою отважно. Я в них был уверен: не подведут. А что касается воспитания — у меня еще не было времени их воспитывать. Я сам узнал их совсем недавно.

Напряжение рассеивает появление Любки.

Не обращая внимания на полковника — женщине в армии кое-какие дисциплинарные нарушения прощаются, — она кричит:

— Раненые есть?

Раненых нет. Мы выиграли тяжелый, рискованный бой, не потеряв ни одного человека.

— Похоронная команда пришла! — шутит Валиков, кивая в сторону Любки.

Любка сбрасывает с плеча санитарную сумку.

— Черти, дайте воды. У кого есть во фляге? Я к вам так бежала…

Козодоев услужливо протягивает ей флягу. Любка нюхает, брезгливо морщит нос.

— Это коньяк или ром… Не пью.

Несколько минут она молчит, приходит в себя, а потом весело спрашивает:

— Ну как, мужики? Трудно воевать?

Мужикам трудно, а Любке не легче. В тяжелое положение мы попали. Сразу и не опомнишься. Но угроза миновала.

Вызываю через дивизионный коммутатор Тучкова:

— Спасибо, мушкетер! Наша всегда берет!

В трубке обрадованно гудит тучковский голос:

— Сашка! Живой! Как мы тебя не угробили! Ну, значит, жить тебе сто лет.

КОТЕЛОК ГОРОХОВОГО СУПА

Несколько дней наш наблюдательный пункт находится на высоте 95,4. Потом нас «выселяют». Здесь обоснуются командующий артиллерией и наш командир полка — подполковник Истомин.

А «девятке» отведут место поскромнее, в кукурузном поле.

Наступает глухая оборона. Немцы во что бы то ни стало хотят удержать никопольский плацдарм — последний кусок земли на левом берегу Днепра. Время от времени идут слухи, что они даже готовят наступление, думают прорваться на Крым.

Попытки выбить их с плацдарма успеха не приносят.

С утра гремит артиллерия, посылают свои залпы «катюши», к середине дня все становится ясным: позиции прежние.

И опять — мелкая перестрелка. Опять дрожащие огни ракет.

Мы сидим в блиндаже.

— Кого послать за супом? — спрашивает меня Богомазов. Он сейчас старший во взводе управления, остался за Бородинского. Бородинского положили в госпиталь: малярия, «тропичка». Как ни крепился Бородинский, как ни терпел он, как ни пересиливал себя — пришлось сдаться. Температура — сорок два, бред, беспамятство.

Кого же послать за супом? Кто должен взять на спину термос, пройти или проползти поле под пулеметным огнем, под разрывами мин, добраться до батарейной кухни и потом снова вернуться на наблюдательный пункт?

Богомазов? Нет. Он весь день не отходил от стереотрубы. Валиков? Он только что вернулся из пехотного батальона. Козодоев? Он перетаскал, размотал и смотал за день добрую дюжину катушек.

И все они голодные — не ели ничего с утра.

Пойдет связист Порейко: у него работы не было.

— Я идти отказываюсь… — говорит Порейко.

— Как отказываетесь? — спрашиваю я. — Это приказ.

— Понимаю, что приказ, но не пойду.

— Вы больны?

— Нет.

Двадцатилетний парень, заросший рыжей щетиной, нахохлившись, тупо смотрит вниз.

— Боится он, перетрухал малость, — замечает Козодоев. — Тут стреляют близко. А мама далеко.

— Эх ты, Мечик, голова твоя — два уха! — укоризненно говорит Валиков.

Валиков дал Порейке кличку Мечик — по имени труса-белоручки из фадеевского «Разгрома».

Повторяю:

— Берите термос и идите!

Порейко топчется на месте.

— Пойдете?

— Не…

— Вы целый день отдыхали, были на батарее, товарищи ваши работали. Вы хотите, чтобы пошел кто-то из них? Вам не стыдно?

Порейко молчит.

— Будете выполнять приказ?

— Я… не могу, — уже тише отвечает Порейко.

Он весь тут — трус, эгоист, студент, отчисленный за неуспеваемость и потому лишившийся спасительной брони!

О своей неуспеваемости Порейко создал легенду. Он объяснял товарищам — впрочем, товарищей у него нет: кто согласится с ним на дружбу, если он смотрит на всех пренебрежительно, разговаривая, цедит слова сквозь зубы? — он объяснял, что в институте к нему просто придрались, отомстили за смелую критику. Каких от него смелых поступков можно ожидать вообще? Просто плохо учился.