Время смерти

Музыка не прекращалась. Заглушала вопли женщин и лай собак.

Он дрожал, слушал, как о кафтан терлась борода. А вдруг он, Ачим, умрет во время войны? Умрет, пока весь мужицкий народ будет на поле боя. Уйдут, сгинут все его избиратели и сторонники. Лишь немногие старики, калеки да дети останутся в селе. Неужто Ачима Катича на кладбище проводят женщины? Женщины и молчание. А ведь он все свои помыслы связал с этими похоронами. Пятнадцать лет не участвовал ни в каких выборах, ни в Чаршию, ни в Паланку не ездил. Предал его сын Вукашин, Пашич в Главном комитете радикальной партии поломал все его планы и загнал в Прерово. Только ему и осталось, что полагаться на свои похороны, когда Сербия убедится в том, с кем и за кого стоит моравский люд. Коли иначе невозможно, пусть свечами, восковыми свечами, голосует народ за Ачима Катича. И голоса эти не купить чекушками ракии и даровыми опанками [11] . Таких списков избирателей, которые потянутся за его гробом, не составить Пашичу с его уездными писарями. Коли иначе нельзя, своим гробом стукнет он Пашича по голове. На преровском кладбище пойдут в пляс, грянув крестьянскую песню времен Тимокского [12] и Преровского бунтов. Это зацепит и Вукашина, предателя и потому больше не сына ему.

11

Опанки — крестьянская обувь из сыромятной кожи.

12

Тимокское восстание — революционное выступление крестьянской бедноты в Восточной Сербии в октябре 1883 г., жестоко подавленное правительством.

На дворе утихли голоса мобилизованных бедняков и их провожатых. Ушли готовиться к выступлению. Тола на своей дудке начинал песню за песней, но не доводил до конца.

Ачим выполз из комнаты, снова сел на террасе, глядя на яблоневый сад, откуда по ночам приходил Адам. Всего один-единственный рассвет связывал его страхи с яблонями. Гнетущая тревога и редкий лай собак волнами накатывали на Прерово.

Неужели даже последнюю ночь перед уходом на войну нужно провести с бабой? Тот, кто любит наслаждаться, любит самого себя. Такие всех и вся продают. Деда начинают любить, когда сами становятся дедами. Вспоминают только перед внуками, и то по вечерам. Или ты уже знаешь это, Адам? И ты, озорник беспокойный, напугаешь однажды и себя и людей. Придут непогоды и беды, останешься ты один на дороге, сынок, и понадобятся тебе большое дерево, чтоб укрыться, и дед, чтобы облегчить душу. Корень, сильный корень должен ты оставить после себя в земле, чтобы не погубил тебя солнцепек, не выкопали жулики и насильники, не сдули ветры с берегов Моравы. А для тебя главнее нынешней ночью то, что под тобою. Сейчас ты только сам для себя. Ты любишь. Ничего не боишься. Все можешь. Война еще не в тебе.

Светлячок полз по яблоне. Яркий, зеленоватый.

Наслаждайся, сынок, расти, расти, парень, не сломись, расти. Пусть ни одна тебя не забудет, пусть у каждой за пазухой вспыхнут угольки, когда я попадусь им на дороге. Хочу, чтобы краснели они, когда увидят меня, хочу узнать каждую молодку, с которой ты был, каждая должна у меня спросить о тебе, спросить шепотом, когда ты придешь на побывку. Должна остановиться, когда пойдет мимо нашего дома, мимо наших яслей, лугов и полей. Глаз не должна спускать с нашего дома. Я хочу, чтобы они ночи напролет не забывали тебя, босиком выходили на сеновалы и молча сидели там, где ты с ними сидел. Чтобы ждали тебя, как трепетные осинки. Чтобы стояли и смотрели через мой забор.

— Где он шляется всю ночь, этот бездельник! Скоро полночь, когда спать-то будет? — кричал Джордже, попыхивая сигаретой, с порога бондарни.

— Нет его. Нет, — громко отвечал сыну Ачим, а самого лихорадило. Ничего-то нет слаще короткого зоревого сна, уснет Адам и не успеет услышать завет: как должно похоронить Ачима Катича, старого вождя радикалов в Поморавье. Того самого, что палкой гонял министров с трибуны в парламенте, когда те врали и готовили законы против крестьян, а уездных начальников и налоговых инспекторов колотил как волов, когда те нарушали закон и справедливость. Сам король Милан [13] бледнел при упоминании его имени. Пока не предал его сын, Вукашин. До тех пор. Этот парижский щеголь, доктор права, не сын ему более — предатель. Руками Вукашина задушил Пашич Ачима. Живьем закопал в землю. А против сына пойти он не смог. Не хотел. Не хотел наступить ему на горло, вывернуть ему руки и сбить его шаг.

13

Милан Обренович (1854–1901) — сербский король с 1882 по 1889 г. Обреновичи — княжеская и королевская (до 1903 г.) династия.

3

«Да где же это он до сих пор, пропади он пропадом?!»— крикнул Джордже и, бросив цигарку, пошел к забору, через который перелезал Адам, возвращаясь по ночам домой: зачем ему нужно сегодня валяться с этими вонючими бабами, подцепит болезнь, смерть гоняется за теми, кто валандается с бабами! Зачем ему и сегодня надо топтать цветы вокруг чужого дома, вытаскивать сено у хозяина, пугать несчастных кур? Зачем ему и сегодня нужно, чтоб за ним, как за вампиром, гнались с лаем собаки, зачем? Джордже сел у изгороди, через которую перепрыгивали ноги Адама, схватился за доску, за которую каждую ночь держались руки Адама; в голове застряло; «Те, что сжигают себя по бабам, недолгой жизни, Убивает их полуночная звезда, которую они только и могут увидеть, когда зрение теряют. Ее уголёк попадает им в сердце и сжигает его. И тогда начинается у них легочная хворь». Какая там звезда, какой уголёк! Тех, кто из-за баб ломают у людей заборы, тех колом убивают, топорами. Тех травят собаками, преследуют с ножом, с пулей, всюду смерть их караулит. Караулит смерть тех, кто охоч до баб и ими пахнет. Ночью такие гибнут.

Он вслушивался в лай собак, который шел селом, угадывая, какая где брешет, узнавал по голосам. А все кругом было как на ладони; лунный свет зажег зеленые яблоки и листву. До самого восхода, похоже, не придет.

Джордже поднялся и, обеими руками ухватившись за доски, опустил голову на изгородь; пусть бы он вовсе не попадал в руки начальства. Пусть совсем не приходит. Будто именно он Австрию задержит и Сербию защитит. Что для Сербии один конник? Сумой с дукатами он его выкупит, генералов подмажет, на колени бросится перед Путником [14] и Пашичем, скажет, что никогда политикой он не занимался и Ачима не слушал. Все отдаст и все сделает, чтоб сына спасти. Подземелье под Моравой выроет — дивизии не обнаружить. А война долго не продлится, чем и как воевать против двух империй? Не ожидал он, что война начнется, не успел сладить с начальством, пристроить сына в штаб или в госпиталь, пусть служил бы телефонистом, грамотный он. Вукашин может устроить, может, если захочет. Хоть бы конь у него был стоящий, а то с Драганом отправился на войну. Как парень взъярился да заорал на него, когда он предложил ему: «Давай приготовим тебе Цвету? Спокойная, послушная кобыла. Что ты будешь делать с Драганом, когда пушка пальнет?» — «Цвету? Сами вы на своих клячах катайтесь. Драган мой конь. С ним я и на войну пойду». Конь — это тебе уже мишень, по которой даже кривому не промахнуться. А тут Драган — большой, крупный! Хоть бы грязью его вымазал, красавца, не так бы в глаза бросался. Подумает шваб, не иначе генерал восседает на таком знатном коне, и давай по нему целиться, собака. Это Ачим виноват, что Адам служит в кавалерии, совсем старик из ума выжил, когда перестал быть депутатом и власти лишился, уперся, пускай, мол, внук станет кавалеристом, будет чем хвастать в корчме. Найти б хоть три дня до отправки, он бы все уладил с начальством. Три дня нужно, чтобы добраться до Белграда и до Вукашина, а сегодня вечером грянули колокола и барабан ударил — с рассветом по команде.

14

Путник, Радомир (1847–1917) — сербский полководец, начальник Генерального штаба.

Хрустнула ветка, Джордже оторвал голову от изгороди, обомлел: возвращается. Вгляделся в сливовые деревья у Толы. Тот быстро шел сквозь тени и лунный свет с ягненком на руках. Где-то украл.

— Из чьего загона, Тола? — крикнул Джордже, думая остановить, чтобы хоть с ним словечком об Адаме перемолвиться. С ним, если у него матери нет. Невмоготу ему толковать с Ачимом.

— Не из твоего, хозяин Джордже. Четыре солдата, четыре ноги, каждому надо с собой по одной взять. Раз нет у меня на каждого по поросенку.

— Ты Адама видел сегодня ночью?

— Как его увидишь, если известно, где он сейчас?

— Надо тебе чего-нибудь? Не воруй. Сегодня ночью приходи и бери что надо. О деньгах не беспокойся. Всем четверым по дукату дам.

— По дукату не надо. В мирные времена не бывало у моих сыновей дукатов, не надобно и на войне. Дай ты им лучше по десять динаров, если решил дать. И выдели по бутыли старой ракии. И того вина, какое вы для важных господ бережете.

Заблеял ягненок. Тола сжал ему горло и заторопился домой.

Джордже закурил, прислонился к яблоне: будь у Адама жива мать, будь Симка жива, не шлялся бы он по бабам. У парня, что рано лишился матери, нету стыда. Кто не знает, что такое мать, тот и отца не любит. Ладно, сынок. Только б ты жив остался. Живи и ненавидь меня. Ненавидь меня, как хочешь и можешь, только живи.

И вдруг ослабел, еле доплелся до бондарни, нацедил вина, осушил стакан, добрел до конюшни, сел на ясли, возле коня Адамова — Драгана; прижимался лицом к его боку, к груди, ласкал его шею, гладил голову, плакал, молил: сохрани ты мне его, Драган. Ложись, когда начнут палить. Беги в укрытие. Не вырывайся вперед. Не выскакивай, на войне ведь. Будь самым прытким, когда вас вспять погонят. Береги его, зверь. Не пойдет он на войну без тебя. А тебя я подкую золотыми дукатами.

Конь молчал, нюхал его, дышал в спину и в шею; а он ласкал его и плакал, пока не услышал звуки Толиной дудки. И тогда вышел наружу; дорога мерцала, закипала в лунном сиянии. Собаки утихли.

Под клетью у Толы вспыхнул огонь. Жарили украденного ягненка. Сыновья спят, отдыхают как полагается. Все мобилизованные сейчас спят. Только Адам, один-единственный во всем Прерове, не спит.

Джордже опять вошел в бондарню, еще выпил стакан вина и уселся на пороге: слушал, как покашливает Ачим на террасе и Тола наигрывает на дудке возле костра, на котором Анджа поворачивает вертел с ягненком. Он ненавидел Ачима за то, что тот тоже ждет Адама: отнимет он у него сына; ненавидел и Толу, за то, что тот может играть, а четверо сыновей его на рассвете отправятся умирать.

Перешел во двор к Толе, встал между ним и Анджей.

— Тебе именно ночью играть приспичило? — покачал головой.

— Хочу сыновьям душу повеселить. Не желаю, чтоб ушли они на войну грустными да встревоженными. И назло всем играю. Так мне охота.

— Как можешь?

— Могу, коли отдаю державе четырех воинов, коли за Сербию будут три моих винтовки стрелять, а Алекса из пушки палить, можно мне, вот и играю.

— Как ты можешь сегодня ночью играть? — шепотом повторил Джордже и вернулся на порог своей бондарни.