Время Смилодона

Дозорная, блин, хренова, разведчица, такую мать! Феминистка с инициативой. Как есть — из ребра.

— А пошел бы ты, Васечка, со своим скипидаром, — Лаура усмехнулась, понюхала ладонь и принялась обувать говнодавы Бориса Арнольдовича, — куда подальше! А я лично двину в трубу. Думаю, защитная решетка там совсем никакая.

Ишь ты, а может, и не из ребра совсем. Соображает. Ну конечно же, проще всего попасть на ферму через сливную трубу, связанную одним концом, видимо, с центральным коллектором, а другим, забранным железными прутьями, — с многострадальной речкой. Диаметр вполне позволяет, уровень воды, из-за жары упавший так, что обнажился сток, тоже. Ну а решетка, омываемая потоками нечистот, наверняка уж чисто символическая — ржавая, изъеденная, дышащая на ладан. Словно та стена, о которой говаривал вождь [36] — ткни пальцем, и развалится. Странно вот только, отчего это Лаура не реагирует на зрелище летательных аппаратов тяжелее воздуха. Ни словом не обмолвилась, ни эмоций, ни вопросов. Ну да, право же, эка невидаль — ударный всепогодный «Аллигатор». То ли дело рессорная, запряженная в шесть линий [37] карета аглицкой работы, с тормозом…

36

Имеется в виду популярный в свое время миф о буйной революционной молодости Владимира Ильича. Когда сатрапы самодержавия в очередной раз арестовали его за студенческие волнения и один из палачей сказал: «Ну куда же вы, юноша, это же стена!» — будущий вождь пролетариев убил его ответом: «Стена, да трухлявая. Ткни пальцем, и развалится». Вот как…

37

То есть шестиконная.

Ладно, выбрались потихоньку на берег, спустились по косогору к воде и неспешно, с оглядочкой пошлепали к трубе. Не заплутали, не сбились с курса, не прошли мимо, не дали маху — мерзостный запах, слышимый издалека, был идеальным ориентиром, этаким Фаросским маяком зловония. [38] Казалось, что на ферме разводят исключительно скунсов. В количестве невообразимом… Господи, ну что же это за жизнь — опять в дерьмо…

— М-да, — с ненавистью сказала Лаура, — дело, как видно, движется, вонища на всю округу. Ну ладно, сволочи…

38

Маяк, построенный на острове Фарос в Александрии во времена правления Птолемея (283–247 гг. до Р. X.), был одним из Семи Чудес Света. Его свет был видимой издалека путеводной звездой для мореплавателей.

Буров, не отвлекаясь на эмоции, оценивал реалии жизни. Труба была конкретно манесемановская, угол горизонтали благоприятный, решетка действительно никакая. И впрямь дышащая на ладан. Так что при посредстве гарпунного ружья, используемого как рычаг, Буров быстренько поладил с ней, отогнул прутья на сторону и сделал приглашающий жест:

— Прошу, мадам, за мной.

Вздохнул и полез первым в зловонную, напоминающую ворота в ад дыру. Лаура, как учили, пристроилась в кильватер, лицо ее кривила нетерпеливая и кровожадная ухмылка.

В трубе было нерадостно-осклизло, мокро, мрачно, скулысводяще-вонюче. Зато тепло и в меру просторно. Она напоминала толстую кишку какого-то чудовищного монстра. Истинного исполина, кошмарнейшего создания — ползти на четвереньках в нечистотах предстояло метров сто, а может, и поболе. Хотя, по большому счету, сотня метров — это так, пустяк, детские игрушки, легкий тренинг для мускулов и психики. Буров в свою бытность зеком видывал людей, которые прошли километры в жуткой мышеловке труб и остались живы, содрав, правда, все ткани на конечностях и заполучив набор фобий — боязнь металла, темноты, ржавчины, закрытых помещений. [39] А здесь всего-то сто метров — хотя в нечистотах, зато в теплых. Так что вперед, вперед, еще немного, еще чуть-чуть. И не стоит верить пессимисту Гашеку, что все в мире дерьмо, а остальное моча…

39

Суровая правда жизни. Во время воровских разборок в районах тюменского Севера человека загоняют в манессмановские нефтегазовые трубы. Известны случаи, когда, проползая десятки километров по трубам, лежащим в вечной мерзлоте, зек выживал, оставаясь физически и морально неполноценным.

Наконец впереди забрезжил свет, зловоние сгустилось и сделалось ощутимо плотным: ура, дошли — до бетонного объемистого колодца-коллектора, наполненного по щиколотку омерзительнейшей слизью. Впрочем, кому как — жизнерадостным опарышам она была очень по душе. Вернее, по нутру. В целом же местечко было так себе, из разнокалиберных стоков на стенах колодца интенсивно капало, сочилось, изливалось ручьями, даже не верилось, что где-то есть цветы, небо, звезды, пряное благоухание трав. Может, прав все-таки чернушник Гашек в плане своей доктрины? Очень может быть. Только ведь Буров был не теоретик, а практик, а потому раздумывать особо не стал — принялся выбираться из дерьма. По скользким, из ребристой арматуры, ступенькам, вмурованным в бетонную стену. Нет уж, на хрен это диггерство. Наверх, наверх, на свет божий, в объятия дня. Скоро путь ему преградила крышка люка, массивная, донельзя ржавая, решетчато фильтрующая солнечные лучи.

— Ах ты, железяка хуева.

Буров, примерившись, уперся в нее черепом, с усилием стронул с места и осторожно, по чуть-чуть, помогая рукой, принялся отодвигать в сторону. Так, чтобы можно было высунуть голову, вдохнуть полной грудью свежего воздуха и кинуть взгляд по сторонам. Вокруг все было тихо, спокойно: выцветший асфальт, какие-то мешки, приземистая, на колесах-дутиках, тележка. Хоздвор как хоздвор, ничего примечательного. А вот чуть поодаль, справа, из-за верхушек елок выглядывала желтая, с трубой, крыша кормобазы. Ага… Недаром, значит, шлепали по локти в дерьме — отсюда до навеса с подвяливающимися шкурами было рукой подать. Залечь там в теньке, почиститься, дождаться темноты… И плывет, качаясь, лодочка. Всеобщий физкульт-привет…

— Так. — Буров ловко, как танкист, убрался в люк, с ухмылочкой обрадовал злющую, как сто чертей, Лауру. — Выходим, моя радость, все чисто.

И снова, напрягая голову и руки, принялся ворочать крышку. Скоро она уже вернулась на свое место, а вот Буров с Лаурой сменили диспозицию — укрылись на задах щелястого сарайчика в ликующем великолепии чертополоха. Нужно было отдышаться и осмотреться — с толком, с расстановкой, через цейсовскую оптику трофейных биноклей. Спешка, как известно, до добра не доводит. И хорошо смеется тот, кто смеется последним…

На ферме при ближайшем рассмотрении было как-то нерадостно. Впрочем, какое может быть веселье на зоне — норки сидели в своих шедах снулые, мелкие, с изгрызенными хвостами и лапами, [40] кое-где в клетках лежали мертвые, недавно родившиеся щенки. Их почему-то не съели. [41] А сквозь распахнутые двери кухни было видно, как стараются тюремщики — тройка мордатых, широкоплечих мужиков с военной выправкой. Яростно гудело пламя в кирпичной, во всю стену, печи, ключом кипело варево в огромных, каждый ведер на двадцать, котлах, пар, вонь, брызги, мат стояли кремлевской стеной. Мордатые ссыпали в воду промороженную рыбу, [42] кукурузную муку, очистки овощей, с экспрессией помешивали лопатами, швыряли следом витаминные добавки, а докурив, и фильтры сигарет. Процесс кормотворения спорился, скоро один из красномордых взялся за гигантский ковш и принялся наливать «уху» в замызганные ведра. Десяток их поставили на тележку и под мат, ржание и колесный скрип повезли к шедам. Началось кормление зверей. «Уха» была горячей, с пылу, с жару, и норки долго прыгали возле своих мисок, прежде чем взяться за жратву. М-да, не братья наши меньшие — пасынки, сироты казанские. Эх, видели бы «зеленые»…

40

Что говорит о несбалансированном рационе, в котором не хватает витаминов.

41

Норки в неволе часто поедают своих детенышей.

42

Речную рыбу обычно промораживают, чтобы убить паразитов.

— Не с тех здесь шкуру дерут, — заметила Лаура, опустила бинокль и посмотрела на Бурова. — Ну и что, Вася, теперь?

Судя по выражению лица, она сама знала ответы на все вопросы.

— Как что? — Буров тоже оторвался от бинокля, выругался шепотом, замахал руками: — Кыш, падлы летучие, кыш… Гм… Как что?.. Залечь по-тихому, дождаться темноты, потом дойти до причала. И вниз по течению. Знаешь, песня такая есть: «Плывет, качаясь, лодочка трам-пам-пам-пам-пам-пам»… Кыш, падлы, кыш, говорю…

Общество упитанных зеленых цокотух, плотно набивающихся в компанию к нему и спутнице, Бурову не нравилось. До чего же назойливы, наглы, так и вьются над самой головой. И с чего бы это такая любовь?..

— Знаешь, Васенька, от твоей песни меня блевать тянет. Ввиду наследственной предрасположенности к морской болезни. А потом, мы не можем ждать. — Лаура как-то странно улыбнулась, оценивающе взглянула на Бурова и решительно констатировала: — Будем брать вертушку.

— Что?

До Бурова не сразу дошел смысл сказанного, а Лаура Ватто, эта рыжеволосая красавица из восемнадцатого века, расстегнула кобуру, передернула затвор «Глока» [43] и направилась конкретно к вертолетной площадке. В измаранном говном и кровью прикиде от Бориса Арнольдовича, в огромных говнодавах от него же, с могучим дальнобойным американским арбалетом для охоты на людей. Афина, блин, Паллада, Диана, мать ее, амазонка хренова… Все это напоминало какой-то фарс, дешевую клоунаду, театр абсурда одного актера. Вернее, актрисы, вдруг напрочь, с концами, забывшей свою роль и понесшей отсебятину, чушь, околесицу, немыслимый бред. Хотя если глянуть в корень, то и не бред совсем — заангажировать вертушку было бы славно. Главный вопрос в том, кто поведет ее. А вот почему девушка из восемнадцатого века про вертолеты разговаривает, лучше разбираться потом. Может, блин, все-таки послышалось?..

43

То есть дослала патрон в казенник пистолета.

— Ну же, Василий, не стой столбом, пошли. У нас действительно мало времени. — Лаура, сделав пару шагов, остановилась, взглянула на электронные часы от Бориса Арнольдовича, нажала на одну из кучи мудреных кнопок. — Слышишь?

— Сегодня девятнадцатое августа две тысячи девятого года, — дискантом отозвался хронометр. — Московское время тринадцать часов ноль минут. Сегодня девятнадцатое августа…

Ни хрена себе, 2009 года!

— Слышу я, слышу, — задумчиво кивнул Буров, оценивающе прищурился, с ухмылочкой придвинулся вплотную. — Кто ты, Лаура-Ксения? Покайся, девушка, сразу всем легче будет…