Время собирать камни. Очерки
Шрифт:
Удивительно другое, а именно то, что, уходя корнями (и лексикой) в восемнадцатый век, Аксаков своими ветвями достигает до нас, и, дотрагиваясь до этих ветвей, мы видим, что это не какой нибудь омертвевший сушняк и хворост, а живые полнокровные ветви.
Вращаясь среди литераторов профессионалов, то есть среди по крайней мере квалифицированных читателей, убеждаешься на их опыте, если не доверять только своему, что не все теперь легко и с удовольствием, а тем более с наслаждением перечитывается. Если в двадцатый раз можно с первозданным увлечением перечитывать «Капитанскую дочку», вообще прозу Пушкина, включая даже «Путешествие в Арзрум», или «Героя нашего времени», то «Юрия Милославского» или «Князя Серебряного» можно перечитать, только употребив над собой власть. Страшно подумать, но уже большая часть Тургенева перечитывается без живого и трепетного увлечения и что просвещенные романы Чернышевского не хотят перечитываться, хоть тресни…
Да что там классика! Я недавно хотел перечитать «Бруски» и еще кое что из современной им и сопутствующей прозы и потерпел фиаско.
Известно, что молодежь овладевает теперь скоростным методом чтения. Моя дочь читает в восемь раз быстрее, чем я. Есть у меня еще одна знакомая, которая привыкла читать, что называется, по диагонали и ведь успевает схватить основное содержание, информацию, содержащуюся на таким методом прочитанных страницах.
Переспрашиваю, экзаменую – схватила. И вот даю для эксперимента Аксакова. Не будем ставить в упрек молодой читательнице, что Аксакова она до сих пор не читала. Я и сам, как помним, уже в студенческом возрасте… Да и многие, подобно мне, тогдашнему, знают, что такое Аксаков, представляют себе его место в русской литературе, а читать… Не будем строго судить. Так вот, для эксперимента даю Аксакова читательнице, которая привыкла читать быстро, по диагонали, глотать целиком, схватывая информационную сторону произведения. Наблюдаю: вот сейчас должна перелистнуться страница, потом другая. Скоростной метод чтения. Двадцатый век. Нет, страница не перелистывается. Страница читается медленно, с прочитыванием каждой строки, каждого слова. Только время от времени слышатся восклицания:
– Какая прелесть!
– Какое очарование!
– Господи, хорошо то как!
– Слушай, да он волшебник, кудесник!
Но отступим немного от художественных достоинств аксаковской прозы и сначала уясним для себя с удивлением, что столь драгоценного и неповторимого явления, как Аксаков, в отечественной литературе очень легко могло не быть. Имеются в виду не крайности (мог не родиться такой вот мальчик Сережа, мог умереть в детстве, мог утонуть двадцатилетним во время переезда через Волгу и т. д.), но имеется в виду то простое обстоятельство, что до пятидесятичетырехлетнего возраста этот человек писателем фактически не был. Точнее, Аксаковым не был. А еще точнее, был и Аксаковым и писателем, да ничего пока до своего пятидесятичетырехлетнего возраста аксаковского не написал. Того, что подразумевается, когда произносится имя «Аксаков». А пятьдесят четыре года – не риск ли? Многие состоявшиеся, немаленькие, даже и великие писатели умирали гораздо раньше этого возраста, до которого Сергей Тимофеевич, так сказать, испытывал судьбу и ее терпение.
Правда, маленький очерк «Буран» опубликован без подписи автора в альманахе «Денница» в 1834 году. Правда, комментаторы говорят, что «Буран» как бы знаменовал рожденье в нем (Аксакове) крупного художника реалиста и открывал прямую дорогу к «Семейной хронике» и «Детским годам Багрова внука». Правда, по свидетельству С. Машинского, «первым это описание (бурана) оценил Пушкин. Свидетельство тому – знаменитое изображение снежной метели во второй главе «Капитанской дочки», несомненно, вдохновленное Аксаковым. Достаточно лишь сопоставить соответствующие места обоих произведений, чтобы почувствовать, насколько Пушкин был близок – даже в текстуальном отношении – к автору «Бурана» [3] !
3
Как говорится, за что купил, за то и продаю. Цитата из Машинского точная. Разумеется, работая над очерком, я не мог не сопоставить два текста, хотя бы из собственного интереса. Про текстуальное совпадение, пожалуй, слишком сильно сказано. По духу же и по интонации оба текста действительно близки. Тут, по моему, надо учитывать и дополнительные обстоятельства: описывается одно и то же явление природы – стихия метели. В одних и тех же местах – в Оренбуржье. «Капитанская дочка» написана как бы от имени Гринева, то есть человека восемнадцатого столетия, и Пушкин сознательно стилизовал свою повесть под восемнадцатый век, в то время как Аксаков своим стилем невольно тяготел к той эпохе. На второй же странице пушкинской повести читаем фразу: «Но как вино подавалось у нас только за обедом, и только по рюмочке, то мой Бопре очень скоро привык к русской настойке» и т. д. Модель, не свойственная Пушкину в других, не стилизованных под восемнадцатый век повестях, но то и дело встречающаяся у Аксакова. Так что сходство сопоставленных С. Машинским мест могло быть и случайным. Но может быть, он и прав. Внезапность бурана в тихой и спокойной перед этим степи в обоих текстах действительно совпадает. Притом что у Пушкина пейзаж и обстановка играли служебную роль в повести, и он в описании их очень краток, Аксаков же описывает на девяти страницах буран из чисто живописных соображений, исключительно ради описания бурана. Очерк был замечен и критикой. В частности, его расхвалил «Московский телеграф»: «Мастерское изображение зимней вьюги в степях оренбургских… Если это отрывок из романа или повести, то поздравляем
публику с художественным произведением»Как бы то ни было, вот оба места у Аксакова и Пушкина, о которых идет речь.
А к с а к о в. «Быстро поднималось и росло белое облако с востока, и когда скрылись за горой последние бледные лучи закатившегося солнца – уже огромная снеговая туча заволокла большую половину неба и посыпала из себя мелкий снежный прах… Снеговая белая туча, огромная как небо, обтянула весь горизонт, и последний свет красной догоревшей вечерней зари быстро задернуло густою пеленою. Вдруг настала ночь… Наступил буран со всей яростью, со всеми своими ужасами… Все слилось, все смешалось… земля, воздух, небо превратилось в пучину кипящего снежного праха…»
П у ш к и н. «Облачко обратилось в белую тучу, которая тяжело поднималась, росла и постепенно облегала небо. Пошел мелкий снег – и вдруг повалил хлопьями. Ветер завыл; сделалось метель. В одно мгновение темное небо смешалось со снежным морем. Все исчезло. «Ну, барин, – закричал ямщик, – беда: буран!»
Может быть, это все и так, но, во первых, и «Буран» то появился в 1834 году, когда Аксакову было уже сорок три года; во вторых, это теперь легко говорить, что «Буран» «знаменовал рождение и открывал прямую дорогу», но основных произведений, родившихся десять пятнадцать лет спустя, легко могло бы не быть, как увидим дальше, и тогда «Буран», что называется, повис бы в воздухе, и ничего бы ровно не знаменовал, и ни к чему прямой дороги не открывал. В третьих, этот маленький очерк в 1834 году написан случайно, по просьбе и под нажимом Максименко, для очередного номера альманаха и был исключением в работе самого Аксакова, считавшего основным своим делом театральные обозрения и переписку с друзьями, хотя бы и такими, как Гоголь.
Ну записал живую картинку оренбургской природы, ну так что из того – безделушка же. Даже публикует без своей подписи. В четвертых, что такое «Буран»? Девять страничек типографского текста, не «Горе от ума» ведь, не «Княжна Мери» или «Тамань». Этюд, как сказали бы мы сейчас – зарисовка, еще целых двенадцать лет не подкрепленная ни одной художественной строкой писателя.
В двух словах путь Аксакова к своей «аксаковской» прозе был таков.
Начать с того, что мальчик умирал в результате затяжной, полуторагодовой болезни.
«Я иногда лежал в забытьи, в каком то среднем состоянии между сном и обмороком; пульс почти переставал биться, дыханье было так слабо, что прикладывали зеркало к губам моим, чтобы узнать, жив ли я; но я помню многое, что делали со мной в то время и что говорили около меня, предполагая, что я уже ничего не вижу, не слышу и не понимаю, – что я умираю. Доктора и все окружающие давно осудили меня на смерть».
Родственница Чепрунова советовала матери мальчика. «Ведь уж и доктора и священник сказали тебе, что он не жилец. Покорись воле божией: положи дитя под образа, затепли свечку и дай его ангельской душеньке выйти с покоем из тела. Ведь ты только мешаешь ей и тревожишь ее, а пособить не можешь…» Но с гневом встречала такие речи моя мать и отвечала, что покуда искра жизни тлеется во мне, она не перестанет делать все что может для моего спасенья».
Куда то мальчика повезли, и дорогой ему стало совсем уж плохо. «…Почувствовал я себя так дурно, так ослабел, что принуждены были остановиться; вынесли меня из кареты, постлали постель в высокой траве лесной поляны, в тени дерев, и положили почти безжизненного. Я все видел и понимал, что около меня делали. Слышал, как плакал отец и утешал отчаянную мать, как горячо она молилась, подняв руки к небу. Я все слышал и видел явственно и не мог сказать ни одного слова, не мог пошевелиться. – И вдруг точно проснулся и почувствовал себя лучше, крепче обыкновенного. Лес, тень, цветы, ароматный воздух мне так понравились, что я упросил не трогать меня с места. Так и простояли мы тут до вечера. Лошадей выпрягли и пустили на траву близехонько от меня, и мне это было приятно. Где то нашли родниковую воду; я слышал, как толковали об этом; развели огонь, пили чай… Я не спал, но чувствовал необыкновенную бодрость и какое то внутреннее удовольствие и спокойствие, или, вернее сказать, я не понимал, что чувствовал, но мне было хорошо… На другой день поутру я чувствовал себя также свежее и лучше против обыкновенного… Мне становилось час от часу лучше, и через несколько месяцев я был уже почти здоров, но все это время от кормежки на лесной поляне до настоящего выздоровления почти совершенно изгладилось в моей памяти».
Итак, природа исцелила безнадежно больного мальчика. Или скажем осторожнее – среди природы, на лесной поляне, в тени деревьев, где цветы и родниковая вода, под небесным синим пологом произошел изначальный толчок исцеления, начался процесс исцеления будущего чудесного певца природы. Я не хочу сказать, что Аксаков потом из чувства благодарности или из чувства неоплатного долга воспевал природу, но, видимо, она тогда так наполнила собой умиравшего мальчика и душу его, вошла в него такой благодатью, так он слился и растворился в ней, что это осталось на всю жизнь обостренным чувством родной природы, ее тихой прелести, ее красоты, ее души.
Талантливость ребенка, а потом и юноши проявлялась по обочинам, по окольным путям. С детского возраста он умел и очень любил выразительно читать, декламировать. Эту любовь и способность он пронес через всю жизнь. Между прочим, на этой декламации состоялось знакомство Аксакова с ветхим уже Державиным, которому молодой человек декламировал и читал часами, и так волновал патриарха отечественной поэзии выразительным чтением, что доктора запретили в конце концов Аксакову не только декламировать, но и приходить к Державину.