Время таяния снегов

Когда взошла луна, то в одной, то в другой яранге послышались песни.

В магазин было не протолкаться. По случаю удачного дня Журин распорядился открыть продажу спирта.

Наум Соломонович, стоя за прилавком, мерил мензуркой спирт, едва успевая разливать его в протягиваемые со всех сторон бутылки.

Изрядно захмелевший Евъенто с резиновым шлангом в руках пристроился возле большой бочки со спиртом. На его обязанности лежало пополнять жестяной бак, цедя спирт с помощью шланга.

Посреди улицы стоял Кукы и останавливал прохожих, прося их послушать русскую песню, выученную им:

Умру — в чужой земле зароют,Заплачет мамонька моя!Жена найдет себе другого,А мать сыночка — никогда!

Жена уговаривала его пойти домой, а Кукы смеялся, обнимал жену и снова пел:

Умру — в чужой земле зароют…Веселье продолжалось до утра.

Дядя Кмоль не выпил ни капли. Он чинил разбитые нарты и, прислушиваясь к пьяным голосам на улице, ворчал себе под нос:

— Как дети маленькие! И что хорошего в этом спирте? И Журин тоже хорош! Нашел время продавать зелье свое!

43

Рано утром Татро пришел в ярангу дяди Кмоля. Он был злой и мрачный.

— Что случилось? — спросил дядя Кмоль.

— Этого Журина судить надо! — сердито сказал Татро и вынул изо рта табачную жвачку. — Всех караульщиков подпоил, и собаки пожрали китовый жир.

— Много съели? — с беспокойством спросил дядя Кмоль.

— Не так уж много, но дело не в этом. А что было бы, если бы собаки были голодные? Сегодня же надо собрать общее колхозное собрание и вызвать Журина.

Собрание состоялось в колхозном клубе. Первым взял слово Татро. Сначала он говорил спокойно, рассказывая об успехах Советской Армии на фронте.

— А что мы делали этой ночью? — Голос Татро задрожал. — Пьянствовали! Может, где-нибудь в окопе в это время умирал наш раненый боец, а мы веселились и орали песни! Дали собакам пожрать жир, который должен пойти в фонд обороны! Стыдитесь! Товарищ Журин, идите сюда к столу и расскажите людям, почему вы вчера продавали спирт. Идите, идите!

Журин, ни на кого не глядя, прошел к столу и повернулся лицом к собравшимся.

— Товарищи! — начал он. — Прежде чем приступить к объяснению своих действий, разрешите мне вам напомнить, что моя деятельность может подвергаться проверке лишь со стороны вышестоящих организаций. Продажа спирта населению не является преступлением и не карается законом. Вы сами знаете, что спирт я никому не навязывал. Продажа производилась исключительно по принципу добровольности: кто хотел, тот и брал. Люди вы все взрослые, не дети.

— А вы знаете, что окрисполком рекомендует ограничение продажи алкоголя? — спросил с места начальник полярной станции Гуковский.

— У меня нет на этот счет письменных указаний, — холодно ответил Журин. — Я повторяю, мои действия подконтрольны лишь вышестоящим организациям.

— И народу! — снова крикнул с места Гуковский.

Журин скривился в усмешке и процедил сквозь зубы:

— Если вы понимаете под этим словом население стойбища Улак, то…

— Договаривайте! — крикнул Гуковский.

— Нет, зачем же. Я думаю, что и так понятно, — сказал Журин и с гордо поднятой головой направился к выходу.

После собрания Татро подошел к начальнику полярной станции.

— Спасибо вам большое, — сказал он, пожимая руку начальнику полярной станции. — Но не все хорошо получилось. При всех поссорились. Вы знаете, товарищ Гуковский, как на вас смотрят чукчи. Вы для них лучший пример. Я всегда говорю колхозникам: "Смотрите, вот они бросили свои дома, свою теплую землю, приехали на Чукотку помогать нам строить новую жизнь. Берите всегда с них пример, подражайте им". А теперь что они скажут? Что Гуковский с Журиным ссорятся.

— Эх, Татро, Татро! — Гуковский похлопал по плечу председателя. Всякие есть люди. Есть дурные люди и среди русских. Как говорится, в семье не без урода.

— А как бы сделать так, чтобы этого не было? — спросил Татро.

— Вот и я об этом думаю, — ответил Гуковский.

44

Самолет, на котором должен был прилететь Анатолий Федорович, долго не мог вылететь с аэродрома из-за плохой погоды.

Каждый день после уроков Ринтын отправлялся на полярную станцию и сидел у Лены — в радиорубке или же у нее в комнате. В который раз Лена принималась рассказывать содержание последнего письма, которое пришло в Улак одновременно с телеграммой о предстоящем приезде Анатолия Федоровича.

Письмо было длинное, на четырех тетрадочных страницах. Анатолий Федорович, вскользь упомянув о ранении в ногу, описывал свое житье в госпитале. Почти через каждые две-три строчки он заверял Лену, что рана неопасная и он еще надеется потанцевать с ней.

— Анатолий Федорович не узнает тебя, — говорила Лена, оглядывая Ринтына, — ты вырос, возмужал. Сколько тебе лет?

— Тринадцать, наверное, — смущаясь, отвечал Ринтын.

— Почему наверное? Разве ты точно не знаешь, сколько тебе лет?

— Мы как-то с дядей посчитали. Вышло, что я родился в тысяча девятьсот тридцать первом году. А день рождения дядя хорошо помнит. В тот день в Улаке впервые праздновали Женский день. Поэтому все ждали, что вместо меня родится девочка… А родился я.

Ринтын был на уроке, когда на улице послышался характерный звук летящего самолета.

Ринтын выскочил из-за парты, пробежал мимо удивленного Максима Григорьевича, вышел на улицу и, не разбирая дороги, помчался к лагуне.

Никогда еще Ринтыну не приходилось так быстро бегать. Самолет уже разворачивался, и Ринтын, не спуская с него глаз, мчался к месту посадки. В мозгу стучала одна мысль: только бы добежать, только бы добежать. Удивленные собаки с лаем гнались за ним.

На занесенной снегом лагуне собрались встречающие, Ринтын добежал до них в тот самый момент, когда самолет лыжами коснулся снега и, вздымая за собой вихрь, медленно двинулся к домикам полярной станции.

Отыскав в толпе встречающих Лену, Ринтын пробрался к ней и встал рядом. Она взяла его за руку.

Остановившись в некотором отдалении, самолет взревел моторами, словно собираясь снова улететь, и затих. На секунду наступила такая тишина, что был слышен далекий треск ломающихся на море льдин. Это продолжалось совсем недолго. Встречающие бросились к самолету, увлекая за собою Ринтына и Лену.