Время таяния снегов

Василий Львович разлил по стаканам вино, поднялся и торжественно сказал:

— Дорогие мои друзья! Насколько мне известно, именно вы — первые чукчи, которые поступают в университет. Помнишь, Ринтын, мое напутственное слово, когда ты пришел в первый класс?

— Я помню, — ответил Ринтын. — Вы тогда сказали: "Мои маленькие друзья, сегодня вы впервые пришли в школу. Я надеюсь, что среди вас нет лентяев. Ведь каждый из вас мечтает стать настоящим охотником. Но чтобы стать им, нужны терпение и упорство. Без этого невозможна и охота за знаниями. Чукчи — народ талантливый. Загляните каждый в свою ярангу — и вы найдете там творения умелых рук. Посмотрите на сумку того мальчика…" — Ринтын сделал паузу и улыбнулся: — Василий Львович, вы тогда показали на мою сумку… "Эту вещь мог сделать только настоящий художник…" Когда я вернулся домой и рассказывал о первом школьном дне, бабушка Гивынэ радовалась, что вы назвали ее художником.

Василий Львович взволнованно слушал. Он подошел к Ринтыну и обнял его.

— Спасибо, Ринтын, не забыл мои слова.

Ужин проходил весело, непринужденно. Вспоминали чукотскую жизнь, старых знакомых, разные случаи из школьной жизни.

Кайон рассказывал Ирине Дмитриевне, которая никогда не была на Чукотке, о своей школе:

— Наша школа помещалась в круглом домике. Это сооружение, внешне похожее на ярангу, внутри было разделено на три комнаты — в одной жил учитель, в других находились классы — первый и третий, второй и четвертый. На все четыре класса был один учитель. Ничего, учились. Считали, что так и должно быть, и этот маленький круглый домик, похожий на ярангу, действительно самое красивое здание, какое только можно придумать для Чукотки,

Ринтын не сводил глаз с книжной полки.

Василий Львович это заметил и сказал:

— Чукчи — народ известный в литературе.

Он достал с полки несколько небольших томиков.

— О вашем народе писал Тан-Богораз. Вот эту книгу написал польский писатель, который бывал в ваших краях, Вацлав Серошевский… А нынче вышла отличная книга моего знакомого, бывшего учителя Лаврентьевской культбазы, Семена Зернова — "Человек уходит в море"… Ну, а следующие книги о вашем народе уже надо ждать от вас, Ринтын и Кайон.

Василий Львович и Ирина Дмитриевна провожали ребят до трамвайной остановки. Вечерний город переливался разноцветными огнями. В вышине сияли окна домов, ветер нес запахи перегара бензина.

На прощание Василий Львович сказал:

— Вы теперь знаете дорогу в наш дом. Приходите в любое время, когда вам нужно, с делом и без дела. Наш дом — это ваш дом.

В переполненном трамвае Кайон задумчиво сказал Ринтыну:

— Хороший был у тебя учитель. Вот сейчас посидели у него, как будто съездили на Чукотку.

Поздно вечером Ринтын сел писать письмо в родной Улак, дяде Кмолю. Он описал все долгое путешествие от Въэна до Москвы, стараясь не пропустить никаких подробностей. Он знал, что письмо будут читать многие, и хотел, чтобы каждый читатель мог найти интересные для себя сведения.

"…наконец-то я добрался до той высшей школы, — писал Ринтын, — куда вы меня всем колхозом снаряжали. Плыли мы на пароходе, потом ехали по железной дороге. Кукы может быть спокоен: дорога действительно железная, и никакого обмана нет. Поезд — это множество вагонов-домиков на колесах. Тащит их паровоз, очень сильная машина. Много леса. Деревьев тут столько, как травы в тундре. Может быть, даже и больше. В Москве мы, как наказывали земляки, первым делом пошли на Красную площадь. Там очень красиво. В Ленинград приехали поздно вечером, ночевали на берегу реки, обложенной каменными берегами. Тепло было. Хорошо. Мне здесь нравится, хотя тоскливо оттого, что еще пять лет я не смогу приехать на Чукотку. Если увидите маму, пусть она мне напишет…"

3

Ринтын долго не мог уснуть. Завтра первый день его студенческой жизни. Он уже привыкал к новому дому, который станет ему родным на долгие пять лет, познакомился со своими однокурсниками.

По сравнению с некоторыми народностями Севера чукчей можно было бы по численности отнести к великим нациям. Ломи Торотин, стройный и очень спокойный паренек, представлял в университете нганасан — народность, насчитывающую всего лишь несколько сот человек на полуострове Таймыр. Ринтын и раньше слышал об эвенках, ненцах, нанайцах, саамах, нивхах, юкагирах… Кучерявый, веселый фронтовик Михаил Маликов по национальности оказался селькупом. Этот маленький народ жил на Енисее, по соседству с кетами, и родословную свою тянул из далеких глубин веков, с Междуречья, из колыбели человеческой истории.

Кайон и Ринтын раздобыли у соседей утюг и весь вечер разглаживали и чистили костюмы. Кайон записался на историческое отделение северного факультета, а Ринтын на филологическое. В первый день у Ринтына должны были быть лекции — история освоения Советской Арктики, вводная лекция по советской литературе, введение в общее языкознание.

— Предметы-то какие! — уважительно сказал Кайон, ознакомившись со своим расписанием, которое включало курсы археографии, источниковедения, археологии.

Одно звучание этих слов доставляло Кайону большое удовольствие. Он сказал Ринтыну:

— Теперь я понимаю, почему ты так рвался именно в Ленинградский университет. Действительно храм науки.

Ринтын проснулся на рассвете и больше не мог уснуть. Товарищи по комнате еще спали. Ринтын прислушался. Звенели первые трамваи, далеко-далеко трубил пароход. Ринтын осторожно спустил ноги на пол и босиком подошел к тумбочке Иржи, на которой лежали часы со светящимися стрелками. Было начало седьмого. Поворочавшись еще немного в постели, Ринтын встал, оделся и пошел умываться. Вернувшись, он застал Кайона сидящим на кровати.

— Еще рано, — сказал он другу. — Можешь спать.

— А ты чего? — шепотом спросил Кайон.

— А я больше не могу спать.

— И я.

Ринтын подсел к Кайону. Тот задумчиво сказал:

— Вот мы и добрались до самой высшей школы. Иногда не верится. Кажется, проснешься — и ничего такого нет.

Ринтыну вспомнился первый школьный день в родном Улаке. Как он умывался, пробив ковшиком замерзшую в ведре воду, как собирал сумку, сшитую бабушкой Гивынэ из нерпичьей кожи, украшенной вышивкой из разноцветного бисера и белого оленьего волоса. Холодное осеннее солнце ослепительно било в глаза, отражалось в замерзших лужах, блестело на опушенных инеем моржовых покрышках яранг. Вспоминал первых учителей — Ивана Ивановича Татро, Василия Львовича, Зою Герасимовну… Анатолия Федоровича и его жену радистку Лену, работников полярной станции. Анатолий Федорович даже породнился с ним, отдав ему свое имя, и Ринтын теперь не просто Ринтын, а Анатолий Федорович Ринтын, как об этом написано в новеньком студенческом билете.

Ринтын и Кайон то и дело вставали и подходили смотреть время на часах Иржи. Проснулся Черуль. Он потер кулаками глаза и спросил:

— Вы что, и спать не ложились?

Ребята напились чаю и собрались в университет. Ринтын и Кайон хотели поехать на трамвае, но Черуль их остановил:

— Вы что, миллионеры? Есть кратчайший путь по Тучковой набережной. Пошли со мной.

Так как ни Иржи, ни венгры тоже не были миллионерами, то с Черулем пошли все.

Тучкова набережная отличалась от набережных Большой Невы. Длинные деревянные сооружения, похожие на склады в Гуврэльском морском порту, огромные штабеля дров тянулись вдоль реки от конца Малого проспекта до Пушкинского дома.

Широкая двухмаршевая лестница филфака гудела, как пристань во Владивостокском порту. Все молодые люди — юноши и девушки — казались красивыми, симпатичными. Много было демобилизованных. Они выделялись сдержанностью, одинаковой одеждой, орденами и медалями. Бывшие солдаты и офицеры снисходительно посматривали на вчерашних школьников и школьниц.

Ринтын добрался до своей аудитории. Она оказалась почти обычной классной комнатой, только больших размеров. Стояли столы, стулья, на стене висела черная доска и карта Арктического сектора СССР.