Время в судьбе: Святейший Сергий, патриарх Московский и всея Руси
Шрифт:
Пришедший на заседание Товарищ Обер-Прокурора князь Н. Д. Жевахов предложил иерархам выпустить воззвание, касавшееся происходивших тогда событий, которое стало бы «грозным предупреждением Церкви, влекущим, в случае ослушания, церковную кару». «Это всегда так, – ответил [князю] митрополит [Киевский Владимир]. – Когда мы не нужны, тогда нас не замечают; а в момент опасности к нам первым обращаются за помощью» [32] . В итоге предложение Жевахова не встретило поддержки в Синоде, а воззвание так и не появилось. Объясняет это князь не отказом высшей церковной иерархии помочь государству, а самым заурядным проявлением оппозиции Синода к Обер-Прокуротуре и совершенным непониманием ею происходивших тогда событий [33] .
32
[Жевахов
33
Там же. С. 289.
Скорее всего, он был прав. Но дело, думается, заключалось не только в этом. Зная, что собою представляла синодальная Церковь в «симфоническом» Российском государстве, вполне можно понять проявленную 26 февраля 1917 г. ее высшими представителями инертность. Самостоятельно реагировать на что бы то ни было главная конфессия Империи была давно отучена. К тому же и события развивались стремительно: если 26 февраля иерархи не вполне представляли себе возможных перспектив политического развития страны, то после 2 марта, когда пришло известие об отречении Императора, – тем более.
«Манифест об отречении Государя был прочитан в соборе, – вспоминал об эпохе “великой и бескровной” революции митрополит Евлогий (Георгиевский), тогда занимавший Волынскую кафедру, – читал его протодиакон – и плакал. Среди молящихся многие рыдали. У старика городового слезы текли ручьем…» [34] . Чувство растерянности, охватившее многих представителей клира и мирян, было вполне естественно и закономерно – ведь Церковь лишилась своего Верховного Ктитора, которого она помазала на царство.
34
Евлогий, митр. Указ. соч. С. 263.
3 марта 1917 г. З.Н. Гиппиус, внимательно следившая за разворачивавшимися революционными событиями, отмечала, что «в Церкви о сю пору [на богослужении – С.Ф.] провозглашают “самодержавнейшего”… Тоже не “облечены” приказом и не могут отменить. Впрочем, – писала она далее, – где-то поп на свой страх, растерявшись, хватил: “Ис-пол-ни-тельный ко-ми-тет…”» [35] .
В дальнейшем, как известно, многолетие стали петь «богохранимому Временному Правительству» – уже «облеченные» приказом. Можно ли винить в этом православных иерархов, совершенно не приспособленных к самостоятельному существованию, без самодержавного поводыря и государственных костылей? Вопрос откровенно гипотетический. Однако ответ на него все-таки не кажется мне слишком простым. И одним из первых понял это (еще в революционном 17-м) всегда чуткий Василий Васильевич Розанов.
35
Гиппиус З. Петербургские дневники. 1914–1919 // Живые лица. Стихи. Дневники. Тбилиси, 1991. Т. 1–2. С. 300–301.
В своем «Апокалипсисе…», в первом же выпуске, он поместил небольшой очерк с характерным названием «Рассыпанное царство», в котором очень точно подметил генетическую связь Церкви и Царства. «И вот рушилось все, разом, – писал Розанов о переживавшихся тогда Россией событиях, – царство и Церковь. Попам лишь непонятно, что Церковь разбилась еще ужаснее, чем царство. Царь выше духовенства. Он не ломался, не лгал. Но, видя, что народ и солдатчина так ужасно отреклись от него, так предали (ради гнусной распутинской истории), и тоже – дворянство (Родзянко), как и всегда фальшивое “представительство”, и тоже – и “господа купцы”, – написал просто, что, в сущности, он отрекается от такого подлого народа. И стал (в Царском) колоть лед. Это разумно, прекрасно и полномочно.
«Я человек хотя и маленький, но у меня тоже 32 ребра» («Детский мир»).
«Но Церковь? Этот-то Андрей Уфимский? Да и все. Раньше их было “32 иерея” с желанием “свободной Церкви”, “на канонах поставленной”. Но теперь все 33333… 2…2…2…2 иерея и под-иерея и сверх иерея подскочили под социалиста, под жида и не под жида [36] ; и стали вопиять, глаголать и сочинять, что “Церковь Христова и всегда была, в сущности, социалистической”
и что особенно она уж никогда не была монархической, а вот только Петр Великий “принудил нас лгать”» [37] .36
Пишу без порицания и иронии, а лишь в том оттенении, что для духовенства и в его словооборотах они всегда были в уничижительно-презренном смысле «жидами». Но дело поворачивается к Апокалипсису, с его «песнью Моисея, раба Божия», и об них еще долгие сказы, – как оказывается – более долгие, чем о нашей несчастной Руси. (Ссылка В.В.Розанова – С.Ф.)
37
Розанов В.В. Апокалипсис нашего времени // Уединенное. М., 1990. С. 393.
Я позволил себе привести эту пространную цитату прежде всего потому, что В.В. Розанов лучше, чем кто-либо другой, сумел почувствовать и передать, что составляло глубинную причину церковного недуга. В политических катаклизмах революционного лихолетья, существенно затронувшего и Церковь, он увидел вековечное стремление клира подладиться под власть, не диссонировать ей, и даже более – по возможности быть с нею «в тон». Разумеется, нарочитый розановский субъективизм не должен скрыть от нас той истины, что далеко не все иереи и (тем более) иерархи искренне приветствовали наступление «эры свободы». Да и дело было не в том.
Церковь была частью Царства, важной, можно сказать, основополагающей, но все-таки частью. Для воспитанного в синодальную эпоху духовенства стояла дилемма: либо поддержать «новый строй», «возрожденное государство», в котором Церковь «по-настоящему» обустроится; либо же ограничиться слезами о потерянном ее величии, без самодержавной власти уже недостижимом. И в первом, и во втором случаях, однако, можно было говорить только о политическом идеализме, утверждающем полную и безоговорочную зависимость Церкви от мира сего.
Февраль поставил перед русским духовенством вопрос о том, как будет существовать Православная Церковь без пристрастной государственной поддержки, но не мог указать пути, по которому она должна пойти в том случае, если государство «вдруг» станет атеистически пристрастно – подобное в бывшей православной Империи представить было трудно.
Как встретил Февраль архиепископ Сергий? Он встретил его членом Синода, председателем постоянного Предсоборного Совещания, образованного еще в 1912 г. Революционные события не прервали его карьеру, не лишили власти и влияния в церковных делах. Более того, Владыка Сергий эту власть только укрепил. Когда прежний (дореволюционный) состав Св. Синода новым Обер-Прокурором Вл. Н. Львовым был распущен (14 апреля 1917 г.), архиепископ Финляндский не стал проявлять солидарности со своими бывшими коллегами по «церковному правительству» (в том числе и с Литовским архиепископом Тихоном (Беллавиным), будущим Патриархом, освобожденным от присутствия в нем) и остался на прежнем месте. Многие восприняли это как нарушение ранее данного слова: архиепископ неоднократно уверял членов Св. Синода, что в случае его (Синода) роспуска он уйдет в отставку со всеми.
Увы, власть отдавать он не умел и не хотел. Это и было единственным объяснением данного поступка Сергия. Считать же вслед за пристрастными «Очерками истории» Русской Православной Церкви, что он полагал лишь послужить церковному созиданию своими знаниями, опытом и энергией в переломный для Церкви момент [38] , значит остановиться перед загадкой: почему же все другие члены Синода по какой-то причине не пожелали для себя «в переломный момент» такой же «службы»?
38
Русская Православная Церковь. 988–1988. Очерки истории 1917–1988 гг. М., 1988. Вып. 2. С. 43.
Итак, он остался и возглавил Св. Синод. Однако это только одна сторона дела. Но есть еще и другая. Архиепископ Сергий являлся горячим сторонником восстановления канонических норм русской церковной жизни. Поэтому-то он сразу же включился в работу, целью которой было вернуть православной конфессии право самоуправления. Сомневаться в искренности побуждений Сергия, человека глубокой веры и знатока канонов, думается, у нас нет оснований. Более того, одно другому (по крайней мере, в то время) не мешало.