Время, вперед !

Велосипед - наоборот. Он был допотопен, как литературная деталь, перенесенная из новеллы Поля Морана в литографию старого энциклопедического словаря, с видом каменноугольной флоры.

Эти три картинки, резко и наивно написанные клеевой краской на картоне, были прибиты слишком большими плотничьими гвоздями над входом в конторку прораба Корнеева.

Наскоро сколоченная из свежих нетесаных досок, конторка стояла недалеко позади тепляка. Она относилась к тепляку, как шлюпка к океанскому пароходу.

В конторе щелкали счеты.

Первая смена кончила. Вторая еще не начинала. Задерживали опалубщики. Ребята из первой и второй смен сидели на бревнах, ругаясь между собой по поводу картинок.

В Шурином хозяйстве был достаточный запас метафор для определения самых разнообразных оттенков скорости.

Шура пользовалась ими с беспристрастной точностью аптекаря, отвешивающего яд для лекарства. Она могла бы взять улитку, могла бы взять паровоз, телегу, автомобиль, аэроплан, что угодно. Наконец, могла взять величину отрицательную - рака, который пятится назад, чего, как известно, настоящие раки никогда не делают.

Однако она, по совести взвесив все показатели за прошлую декаду и сравнив их со старыми,

– выбрала черепаху, клячу и велосипед.

Это была совершенно справедливая оценка. Но картинки уже восьмой день кололи сменам глаза. Их меняли слишком редко - раз в декаду. За последние восемь дней показатели резко изменились. Ханумов на сто двадцать процентов вырвался вперед. Ищенко отставал. Ермаков обошел Ищенко и догонял Ханумова. Ханумову уже мерещился паровоз. Ермакову - по крайней мере, автомобиль.

А старые картинки, как назло, висели и висели, наказывая за старые грехи, и должны были еще висеть два дня.

Худой длинноносый парнишка из ханумовской смены с ненавистью смотрел на черепаху.

– При чем черепаха? Какая может быть черепаха?
– говорил он, тяжело раздувая ребра.
– Какая может быть черепаха?

Он уже скинул брезентовую спецовку и окатился водой, но еще не пришел в себя после работы. Он сидел, положив острый подбородок на высоко поднятые острые колени, в розовой ситцевой рубахе с расстегнутыми воротом и рукавами, с мокрым висящим чубом. Он ежеминутно плевался и облизывал тонкие розовые губы.

– Выдумали какую-то черепаху!

Другой, из ермаковских, весельчак в лаптях и пылевых очках, задирал:

– Им неудобно, ханумовским, на черепахе сидеть. Чересчур твердо. Они, понимаешь ты, на автомобиле привыкли.

За своего вступились ханумовские:

– А вам на кляче удобно?

– Они, кроме клячи, ничего в своей жизни не видели.

– Врешь, они в прошлый раз на телеге скакали.

– Это вы две декады подряд с улитки не слазили, - резал весельчак.
– А еще красное знамя всюду за собой таскаете. На черепушке его возите, красное знамя. Надо совесть иметь.

Подошли новые. Столпились. В лаптях; босиком; в спецовках; без спецовок; в башмаках; русые; вымывшиеся; грязные; в зеленоватой муке цемента, как мельники; горластые; тихие; в майках; в футболках; в рубахах; ханумовские; ермаковские; разные; но все - молодые, все - с быстрыми, блестящими глазами...

– Кроме шуток. Какая может быть черепаха, когда мы сегодня за семь часов девяносто кубов уложили?

– А мы вчера сто двадцать и позавчера девяносто шесть.

– Девяносто пять.

– А вот - девяносто шесть. У нас в конторе один куб замотали.

– Вы его расплескали по дороге. Все доски к черту заляпали. Бетон денег стоит.

– Не ты за него платишь.

– А кто платит?

– Контора платит.

– Вот это да! Слыхали? Это ловко! С такими понятиями только и остается сидеть всю жизнь на кляче задом наперед.

– Что ты нам глаза клячей колешь? Пускай ее убирают отсюда, куда хотят, эту клячу.

И вдруг:

– Пока не уберут - не станем на работу. Подумаешь - кляча! А когда мы на плотине в пятьдесят градусов мороза голыми руками....

И пошло:

– Пока не уберут - не станем!

– От людей совестно!

– Будет!

– Не станем!..

– Хоть бы их дождем, этих подлых животных, посмывало!

– ...Когда здесь дождь в год два раза...

Из конторки вышел хмурый Ханумов. Действительно - в тюбетейке.

Сильно курносый и сильно рябой - будто градом побитый, - коренастый, рыжий арзамасский татарин. А глазки голубые. От русского не отличишь. Разве скулы немного косее и ноги покороче.

Он вышел из конторки в новых красных призовых штиблетах, волоча большое красное знамя.

Два месяца тому назад ханумовцы с боем вырвали переходящее знамя. С тех пор держались за него зубами. Шагу без знамени не делали. На работу шли и с работы шли с песнями, под знаменем. А работая, втыкали его в землю где-нибудь поблизости от места, чтобы видно было. За получкой ходили всей сменой со знаменем.

И однажды в передвижной театр на "Любовь Яровую" тоже пошли под знаменем - пришлось его сдавать на хранение в буфет. Там оно стояло весь спектакль за бочкой с клюквенным квасом.

– Ну, - сказал Ханумов с еле уловимым татарским акцентом и развернул знамя.

Он косо посмотрел на черепаху и стукнул древком в черную кварцевую землю.

– Наклали два раза, а теперь восьмой день сидим на ней. И еще два просидим, курам на смех. Очень приятно.

Он сердито и трудно кинул знамя на поднятое плечо.

– Становись, смена.

Ханумовцы встали под знамя.

Бежал моторист, вытирая руки паклей. Он сдавал механизм ермаковским. Он бросил паклю, вошел в тень знамени - и тотчас его лицо стало ярко-розовым, как освещенный изнутри абажур.

– Все?

– Все.

– Пошли!

Смена пестрой толпой двинулась за Ханумовым.

– Слышь, Ханумов, а как же насчет Харькова?
– спросил худой парень, вытирая лоб вывернутой рукой в широко расстегнутом розовом рукаве.

– За Харьков не беспокойся, - сказал сквозь зубы Ханумов, не оборачиваясь.
– Харьков свое получит.

Тут подвозчица Луша, коротконогая, в сборчатой юбке, ударила чистым, из последних сил пронзительным, деревенским голосом:

Хаа-раа-шо-ды страдать веса-ною