Всадник. Легенда Сонной Лощины

Однако крайняя усталость не позволила мне спорить с Сандером. Кристоффель погиб, а как к этому относиться, – не говоря уже о том, как относиться к тому способу, которым его убили, – мне не удавалось определить для себя. Так что мы молча повернули к дому. Каждого обуревали собственные мысли.

На окраине деревни Сандер свернул к своему дому – его отец служил нотариусом, и семья их жила в квартире над нотариальной конторой, – оставив меня шагать в одиночестве к нашей ферме. Интересно, бродили мысли в голове, дома ли уже Бром? И расскажет ли он Катрине о том, что случилось сегодня?

Имение ван Брунтов было, пожалуй, самым большим в Лощине – отчасти потому, что отец Катрины подарил все земли ван Тасселей своему зятю, когда дочь вышла замуж за Брома, а отчасти потому, что ловкач опа быстренько перехватывал любой соседний участок, если тот выставлялся на продажу. Так что путь от леса до дома был неблизок, и в итоге пота на мне оказалось не меньше, чем грязи.

Попытка прокрасться на кухню и подняться по лестнице для прислуги (наша кухарка Лотти всегда мне сочувствовала) провалилась сразу. Передняя дверь распахнулась прямо передо мной.

На пороге стояла Катрина. Глаза ее сверкали. Она была в ярости.

–Ну и где ты шляешься? Учитель пения давно уже здесь, у тебя же урок музыки!

Урок музыки. Мне были ненавистны уроки музыки. Ненавистен учитель пения, изо рта которого вечно несло лакрицей и который не больно, но обидно шлепал меня по рукам тонкой деревянной палочкой всякий раз, когда мои пальцы промахивались и попадали не на ту клавишу пианино.

– И почему ты в грязи?! – Катрина оглядела меня с головы до ног.

– Мы с Сандером ходили в лес, играли в «соннолощинских».

Башмаки мои тоже были грязнее некуда.

– Ну сколько раз тебе говорить?! – Ома шагнула на крыльцо и ухватила меня за ухо. – Ты же не мальчишка, Бенте, ты девочка, и сейчас тебе самая пора начинать вести себя соответственно.

Я ничего не ответила, только сердито зыркнула на нее. Я терпеть не могла, когда Катрина говорила мне это – то, чего мне совсем не хотелось слышать.

Да, я родилась девчонкой, а девчонке никогда не стать вожаком банды «соннолощинских», не стать человеком, на которого все смотрят снизу вверх, с уважением, как на моего деда Абрагама ван Брунта – единственного и неповторимого грозного Брома Бонса.

Два

Я

была слишком грязной, чтобы меня пустили в гостиную, а время, потраченное на мытье, означало, что учитель пения удалится, не преподав мне ненавистного урока. Топая босиком по лестнице (мои заляпанные подсохшей дрянью башмаки и носки сочли абсолютно непристойными для цивилизованного дома и унесли в чистку), я слышала, как Катрина извиняется перед ним.

От нотаций Катрины щеки мои пылали, но все же я была довольна тем, что увильнула-таки от часа занятий с учителем пения. Тем более я совершенно забыла, что сегодня вторник, а следовательно, изначально не планировала побега.

Две судомойки втащили наверх большую лохань. Обе они были явно раздосадованы появлением дополнительной работы, необходимостью снова спускаться и набирать воду просто потому, что я не способна вести себя как подобает нормальной женщине. Я игнорировала их гадкие взгляды. Никто и никогда не сделает из меня женщину, даже Катрина. Вот вырасту, обрежу волосы, убегу – и стану мужчиной где-нибудь там, где обо мне никто не слышал.

Катрина поднялась в мою комнату, когда я отмокала в горячей воде. Я тут же нырнула поглубже, так что из лохани виднелись только глаза да ноздри.

– Не смотри на меня волком, Бенте. – Катрина придвинула к лохани один из стульев и наградила меня особым взглядом, который приберегала для специальных случаев, – взглядом, говорящим о том, что терпение ее на исходе. – Знаю, тебе это не нравится, но ты уже слишком взрослая, чтобы носиться по округе этакой дикаркой. Все девочки твоего возраста уже умеют шить, петь и прилично вести себя на людях.

Я приподняла голову, чтобы рот оказался над водой.

– Я не хочу шить и петь. Я хочу скакать на коне, охотиться и быть фермером, как опа.

– Ты не можешь быть фермером, Бенте, но ты можешь стать женой фермера, как я. Неужели это так плохо?

Быть запертой в доме. Следить за слугами и покупками, организовывать вечеринки, кружки шитья и добрых дел. Кряхтеть от слишком туго затянутых корсетов, задыхаться в спертом воздухе гостиной, никогда не видеть солнца, кроме как выйдя под руку с мужем в церковь.

– Да, – содрогнулась я. – Звучит ужасно.

В глазах Катрины мелькнула боль, и я сразу пожалела о своих словах, но, когда она заговорила, все сожаления мигом исчезли.

– Очень плохо, что ты находишь это ужасным, поскольку все равно так и будет. Ты – девочка, девушка, которая вот-вот станет женщиной, и Бог свидетель, ты научишься вести себя как подобает.

– Я не научусь, потому что я не девочка, – пробурчала я и с головой ушла под воду, чтобы не слышать, что Катрина скажет в ответ.

Однако фокус не сработал, потому что она тут же выудила меня за косу.

– Ой!

Не так уж сильно ома тянула, но пусть все равно устыдится того, что сделала мне больно.

Она грубо расплела мою косу, бормоча что-то по-голландски. Выходя из себя, Катрина часто переходила на язык своих предков. Потом она взяла стоящую рядом с лоханью кружку, зачерпнула воды и вылила мне на голову.

– Твои волосы грязнее овечьей шерсти, – пробормотала ома, нещадно намыливая мою голову. – Даже свиньи чище тебя, Бенте.

Волосы – длинные, густые, вьющиеся – вечно мне мешали, так что я никогда толком не расчесывала и не мыла их, просто собирала в косу и засовывала под шляпу в надежде, что люди примут меня за парня. Это сработало бы где угодно, но только не в Лощине, где все знали меня и я знала всех. В Сонной Лощине укрыться не удалось бы. Мы были маленьким изолированным народом, оттого-то, наверное, Катрину так сердило мое поведение. Все в деревне знали, что ее внучка – неуправляемая и неженственная.

Но, опять-таки, в Лощине порой самые странные вещи оборачивались правдой. Если бы я достаточно долго сумела притворяться мальчишкой, все остальные могли бы в это и поверить.

Моя мать, Фенна, очевидно, была само воплощение женской красоты – светловолосая, голубоглазая, с идеальными манерами, совсем как Катрина. Бабушка просто восхищалась невесткой и всегда напоминала, что мне до Фенны ой как далеко.

Я никогда не знала матери. И она, и мой отец, Бендикс, умерли, когда я была совсем маленькой. Я их не помнила, хотя иногда, глядя на их портрет внизу, в большом зале, воображала, будто из глубин памяти на самом деле всплывают их лица или то, как они улыбаются, наклоняясь ко мне.