Всадники ниоткуда (илл. Б.Лебедева)

Он слез с машины и пристроился возле убитых. Расчет его был прост: трупный запах заглушал здесь все прочие запахи. Уши он заткнул заранее приготовленными ватными тампонами и начал оглядываться, не пока жется ли где-нибудь серый ком. "Все выключено, — удовлетворенно подумал он, — работать будут только глаза". Решение далось ему нелегко, рубаха его вся взмокла, и не только от жары. Если б его спросили сейчас, боится ли он, он бы ответил: да, боится. Пугала, однако, не внезапность нападения — Белов знал, что без его участия никакого нападения не будет, — пугала необходимость взглянуть в глаза этой опасности, буквально взглянуть, зная, что за этим последует.

Он попытался собрать все мысли, сформировавшие его замысел, и не мог. Они путались, подменяли друг друга, возникали не в той последовательности. Мошкара.

Био- система. Смешно говорить о ДНК или о РНК. Если система искусственная — значит, программированная. Если набор программных действий ограничен — значит, система не сложная. Едва ли саморегулирующая и, во всяком случае, не самовоспроизводящая. Просто настройка на эмоциональные восприятия человека, на информацию, аккумулированную внешними раздражениями. А если создать модель такой информации? Значит, допустить, что механизм мышления строится на уровне элементарных частиц. А можно ли допустить? Не знаю. Но ведь сказал кто-то, кажется Боуэн, что спин элементарной частицы как-то связан с процессом мышления.

Тогда объяснима любая передача мысли на расстояние. А если мысленной "команды-импульса"? Тогда что? Если верна посылка, верен и вывод. Скажем просто: нужна мысль большой энергетической силы и большой информационной чистоты. Тогда и само раздражение может быть только воображаемым. Модель процесса, а не самый процесс. Тогда… Но тут нечто, возникшее извне, смахнуло все вьющиеся спиралью мысли, как мел с доски мокрой тряпкой.

Метрах в тридцати из отдаленного дворика поднялся серый дымчатый эллипсоид.

Белов не испугался: настолько сильным было нервное напряжение. Наоборот, он даже обрадовался: разрядка. Чем скорее, тем лучите. Но почему все-таки появился "эль-тигре"? Может быть, имеется дополнительная настройка, скажем, на тепло человеческого тела. Едва ли. В пятидесятиградусную жару такая настройка бессильна. Вернее, на игру света и тени в запрограммированной зоне действия.

Слабенькая, ло кализующая, без прямой наводки. Белов усмехнулся: не все ли равно? Сейчас игра не в прятки пойдет.

Он смело, не жмурясь, воззрился на эллипсоид. Тот, чуть-чуть покачиваясь в воздухе, не слишком медленно, но и не очень быстро — не больше метра в секунду — поплыл к нему навстречу. Белов смотрел. Смерть приближалась, скрученная в бугорчатый ком, совсем как джинн из волшебной бутылки. Когда расстояние между ними сократилось до четырех-пяти метров, Белов отвел глаза. Велосипед лежал рядом, запыленный, но исправный — добрый отдыхающий конь. "Стоп, — подумал Белов, — хватит. Ближе не подпущу. В крайнем случае успею рвануть с места". И закрыл глаза. "Мысль большой энергетической силы и большой информационной чистоты, — повторил он про себя. — У кого это я вычитал, что мозг в состоянии экзальтации очень активен и в энергетическом и в информационном отношении? Ну что ж, создадим экзальтацию. Ать-два, как говорится". С закрытыми глазами он представил себе висящий впереди эллиптический ком в окружении плексигласовых стенок. Шар или ящик? Лучше ящик. Стенки толщиной в два пальца — пулей не пробьешь. По углам сварены, даже видно, как поблескивают на солнце угольные ребрышки. Призмы. Сейчас он их расплавит. Интересно, как поведет себя воздух в камере, когда температура дойдет до нескольких тысяч градусов? Сразу все вспыхнет или стекло будет оплывать и таять, как воск? Как жаль, что он никогда не видел подобных опытов, в сущности, даже не знает, при какой температуре плавится органическое стекло. А пока загнанный в клетку зверь уже бьется о стенки, растекается по ним серой кашицей. Белов приоткрыл один глаз: серый эллипсоид в трех метрах от него уже перестал быть эллипсоидом. Он еще дрожал и качался, но уже расплываясь прямоугольно по невидимым стенкам. "Мысль большой энергетической силы, — еще раз повторил Белов. — В состоянии экзальтации". Он почти физически ощутил волну, устремившуюся от него к воображаемой стеклянной камере. Какая температура внутри? Тысяча? Две тысячи градусов? Он уже не видит, как тают и оплывают стенки. Он видит только ярчайший сноп света. Миллионы вольтовых дуг. Почти ослепляющая вспышка, а закрыть глаз нельзя: ведь они закрыты. Так почему же он видит, именно видит, а не воображает, не представляет этот немыслимый, убивающий свет. Кого убивающий? Он-то жив, только страшно, очень страшно открыть глаза.

Он их все-таки открыл. И никакого светопреставления. Та же заросшая вьюнком деревушка, глухая зеленая чаща, синее огнедышащее небо и тишина. Но серый ком исчез. Белов оглянулся — нигде поблизости его не было. Физик осторожно, все время оглядываясь по сторонам, подошел к тому месту, где перед ним минуту назад висел ком. В траве под ногами проползло что-то длинное, бурое — жук или гусеница. Но ни за кустами, ни за открытой калиткой ближайшего дворика ничего нового не возникло.

— Санта Мария, — услышал он тревожный оклик, — жив!

Белов обернулся. Из леса по тропе вылетел на велосипеде Педро и, поискав глазами по сторонам кого-то или что-то, спрыгнул на землю.

— А я мчу не оборачиваясь, посвистываю. Думаю, ты за мной. Оглянулся — никого.

Позвал — не отзываешься. Тут я и повернул. Конец, думаю. Не дай бог.

Белов молча посмотрел на часы. Прошло не более четырех минут. Сил у него не было. Даже язык не ворочался.

— А где же оно? — спросил Педро, снова высматривая что-то по сторонам. — Я его видел, когда сворачивал. Ушло?

Белов без слов покачал головой.

— Что с тобой? — испугался Педро.

— Слабость, — наконец выговорил Белов. — Погоди минутку, сейчас пройдет.

— Куда ты его дел? — не унимался Педро. — Может, уже сдохло?

Белов кивнул.

— Это ты его? — Голос у Педро задрожал так, как никогда не дрожал даже перед Лейтенантом.

— Я, — сказал Белов.

7

Впоследствии он с трудом вспоминал, что было потом. Как они добрались до самолета, покинутого на лесной просеке, о чем говорили во время поездки, как хоронили убитого летчика, как перегружали драгоценные ящики с медикаментами, кстати сказать так и не поврежденные в своей герметической цинковой упаковке, Белов не припоминал совсем. Помнилось, что раны самолета оказались не столь опасными, как думал Педро, — где-то в нескольких местах был пробит бак с горючим да разбито боковое стекло "фонаря". Пока Педро, что-то напевая, исправлял повреждения, Белов устало сидел на пне и дремал. А в кабине на обратном пути и совсем заснул, впрочем, ненадолго: возвращение в лагерь по воздуху отняло не более получаса и всю возню с медикаментами он предоставил Лейтенанту и Дюбонне, а сам тотчас же заснул опять, положив голову на докторский стол в его бараке-лаборатории.

Когда он очнулся, сидевший перед ним доктор решительно подвинул к нему стакан чилийского и сказал:

— Сначала выпейте. Это нервное истощение, и только. Пройдет. О дуэли вашей я уже знаю. Но учтите, мне интересно все, — он подчеркнул, — все подробности, все ваши наблюдения и выводы.

Белов рассказал все, как мог. Только мысли плохо припоминались, а главное — были именно мысли.

Дюбонне поморщился и сказал:

— Разрешите, я буду спрашивать. Как оно появилось? Внезапно?

— Да.

— Случайно?

— Думаю, нет. Вероятно, есть еще дополнительная настройка.

— Я знаю. На аммиак. Только люди, в отличие от животных и растений, испаряют аммиак через кожные поры.

— Слабенькая настройка, — сказал Белов, — без наводки.

— А как близко вы его подпустили?

— Метра на три.

— А потом?

— Закрыл глаза.

— Понятно.

— Представил себе его в плексигласовом ящике. Между прочим, он сейчас же начал растекаться по стенкам. Я приоткрыл один глаз — действительно растекается.

— В воздухе?

— В воздухе. Но я видел его с закрытыми глазами именно в камере. Затем нагрел ее. Вообразил, что нагрел.

— Я не идиот, — оборвал его Дюбонне. — На сколько градусов?

— Думаю, тысячи на две. Мне так хотелось.

— Значит, вспышка?

— Как молния. Только ярче. Я бы ослеп, если б действительно видел.

— Что же вам подсказало эту мысль?

— Вы сами. Вы буквально натолкнули меня на нее.

Дюбонне все еще не понимал.

— Так ведь вы же выдвинули предположение о настройке системы на эмоциональные восприятия. Я подумал: а что, если моделировать восприятие? Если верна гипотеза, любой зрительный образ вызовет ответную реакцию. Тогда и реакция зависит от нас.