Всадники

– Не-е! Я лучше на своем, - захлопал ресницами и насторожился Назарка, силясь понять, зачем этот разговор.

– Что это ты сегодня зеваешь? Не выспался?

– Чего-то вот тут болит.

Сдернул Севка картуз, пощупал Назаркину голову - горячая!

– Купался в Тавде?

– Не-е, не купался.

– А по воде ходил? Небось рыбу ловил?

– Ловил... Только не клюет.

– Значит, простыл, - заключил Севка.
– Домой побежишь или на мельнице переночуешь?

– На мельнице...

– Ну, тогда марш на мою постель! А то стоишь босиком, а тут сыро от реки.

Среди ночи Севка проснулся. Рядом сопел Назарка, от него веяло жаром, как от печки.

– Дядя Порфирий!
– тихонько позвал Севка.
– Что это с ним?

– А что?
– отозвался мельник, словно и не спал.

Порфирий слез, прошлепал босыми ногами к лампе, прибавил огня и вернулся к нарам.

– Да-а, брат!
– дотронулся до Назаркиного лба.
– Так и горит. Липовым бы отваром напоить.

Проснулись завозчики. Начали советовать каждый свое.

– Что твой отвар!
– возразил один.
– Влить бы ему с полстакана самогона-первача. Враз бы как рукой...

– Оно бы неплохо, - перебил второй.
– Но ведь малое дитя. Его нутро, поди, не примет этой гадости.

– И то верно, - согласился первый.
– Нипочем не примет.

Утром Порфирий смотался в Гусаки, привел Егора Лукича.

Назарка проснулся и сразу захныкал. За ночь он осунулся, глаза ввалились.

– Что болит?
– спросил отец.
– Голова?

Отвернулся Назарка, ничего не сказал.

Над ним склонился Севка, зашептал:

– Так нельзя! Ты скажи. Может, у тебя и еще что болит, не одна голова?

Назарка с усилием проглотил слюну, указал пальцем на горло.

Ему силком разжали челюсти, заглянули в рот.

– Должно, горловая, - неуверенно проговорил Порфирий.
– Если так дело сурьезное. Называется скарлатина.

Порешили отвезти Назарку домой, в Гусаки. Но он уцепился за Севку и ни в какую!

Так и остался.

Порфирий вскипятил чайник, заварил какой-то травы, остудил, насильно влил в Назаркин рот ложки четыре отвара.

И помогло. В обед Назарка с охотой похлебал свежей ухи, съел вареное яйцо. На глазах повеселел, даже на мельницу запросился.

Севка на мельницу его не пустил, оставил лежать в завозчицкой. А сам нет-нет да и наведается к нему. Погладит неровно остриженную ножницами Назаркину голову, невзначай пощупает лоб, пошутит и снова захромает к своим весам. Если Порфирий высунется из люка, покажет ему издали: мол, все в порядке!

Но к вечеру снова заскучал Назарка. Ночью метался в жару, стонал, лепетал невнятное.

И так всю неделю: к вечеру - хуже, к утру - получше. Назарка похудел, ослаб, стал желтый, никого к себе не подпускал, кроме Севки.

В седьмую ночь Порфирий разбудил Севку.

– Беда!
– указал глазами на метавшегося в бреду Назарку.
– Веди хозяина!

Запыхавшийся Севка приковылял в деревню, стукнул в окно. Чуть выждал - и кулаком в раму!

Переполошился хозяин, выскочил босой, в исподнем белье.

– Оглушил! Или случилось что?
– уставился на Севку.

– Назарка помирает. Запрягайте скорей!

– Как?
– потерял голос Егор Лукич.
– Куда ж ты его?
– спросил шепотом.

– В Горяны. Давно бы к фельдшеру...

– Вона! Это же с гаком шестьдесят верст. Да и в Тобольск мне. А-а, черт!..

– Я повезу, раз некому, - решился Севка.

– Куда ж ты, хромой? Да и дороги, поди, не знаешь.

– Найду, запрягайте!

Заложили старую Кушевку. Севка постелил в телегу охапку сена. Егор Лукич вынес тулуп, перекрестился, отворил ворота:

– Ну, паря, с богом!

Севка гнал на мельницу в галоп. Бросил вожжи, схватил тулуп и - в завозчицкую.

– А где ж хозяин?
– скосился Порфирий на дверь.

– Нет хозяина. Ему в Тобольск, - нахмурился Севка.
– Мне ехать.

– Тебе? А как же ты в одном сапоге?

Севка подошел к нарам, поднял с пола сапог и, стиснув зубы, впихнул в него раненую ногу. Встал, поморщился, через силу улыбнулся:

– Сойдет! Собирай Назарку, дядя Порфирий.

Порфирий закутал Назарку в тулуп, вынес, бережно посадил на сено. Негодуя на свой раскатистый бас, проговорил как можно мягче:

– Выходит, не поднял я тебя зверобоем-травой. Ничего, брат, не поделаешь! Потерпи, хлопец, до фершала, он человек ученый, не нам чета. Потерпи... Мы еще с тобой во каких окуней наловим! И щук наловим на живца. Ну, счастливого пути!

Севка тронул вожжи. Кушевка осторожно взяла с места, пошла, прибавляя шагу. На мягкой от пыли дороге совсем не трясло.

– Так не забудешь, где свертывать?
– крикнул вслед Порфирий.
– На выезде из Бородулина - развилка: правая пойдет на Голынку, а тебе по левой держать.

– Не забуду!
– обернулся Севка.
– Счастливо оставаться!

Шестьдесят верст - путь не близкий. Хороший хозяин за такую дорогу раза два покормит лошадь, не меньше.

Севке кормить некогда: все дергает и дергает вожжи - поторапливает кобылу. А она и так не ленится, бежит резво, благо ночной холодок, мухи не докучают.

В лесу пошла тряская дорога - по корням. Кушевка уж на что привычная, но и она спотыкается, сердито фыркает. Подпрыгивает в передке телеги Севка, подпрыгивает Назарка, закутанный в тулуп.

Страшно Севке. Не темноты боится, не волков. Из головы не выходит одна-единственная мысль: вдруг Назарка умрет в дороге!

Время от времени Севка наклоняется, распахивает лохматый воротник тулупа, настороженно слушает: дышит ли?

Запахнет тулуп, подергает вожжи, глянет на темное небо. Скорей бы уж утро! Утром Назарке становится легче.

Наконец рассвело. Сперва попрятались в небе звезды, потом серо стало вокруг, и вот словно огненная игла проколола тайгу. Отчетливо стали видны каждый листок на березе, каждая хвоинка на ели.