Все будет хорошо
Шрифт:
Те закивали. И Егор пошел. Пошел, оглядываясь, как бы извиняясь взглядом. Так и запомнил — Робка, бледный, маленький, и стоящие напротив него двое верзил.
Сергей завел Егора за дом, усадил на врытую в землю шину. Наклонился, придвинул лицо. И сказал серьезно и тихо — вот уж чего не ожидал Егор, так это серьезного и тихого голоса:
— Послушай. Второй раз повторять не буду. Робка твой — заразный, понял? И мать его заразная. Они заразились этими, как их... Образами. Такая болезнь. Ее недавно открыли, отец мне говорил. Сначала видишь то, чего нет, а потом мозг сгнивает. Начисто. Только умираешь не сразу, сперва тебя увозят в место такое. В специальное место. И там изучают. А ты сидишь, писаешься, слюни пускаешь, а вокруг доктора и военные — в противогазах. А потом, когда ты им уже
Конечно, Егор рыпнулся. И конечно, Серега брезгливо съездил ему по зубам — так, для острастки, вполсилы. Егорка упал лицом в песок. А за домом вскрикнул Робка. Крикнул один только раз и замолчал.
...Робку забрали через полгода, на исходе зимы. Полетиха к тому времени уже умерла. Егору до самого конца не хотелось верить, что Город на синем морском побережье был всего лишь признаком болезни.
А Образов Егор так и не увидел. Приятели рассказывали жуткие байки: идешь по улице, вроде на ней пять человек, а вроде и двадцать. И не все из них люди. Егор только плечами пожимал. Ему говорили — везунчик, у тебя ж иммунитет, полная нечувствительность. Егор не радовался своему везению. Если бы знал — остался бы с Робкой до конца и дослушал про Город.
4. ВОЗВРАЩЕНИЕ
Ствол яблони треснул. Еще ночью Егор услышал этот сухой треск, но вышел проверить только утром. Вроде и мороз не сильный. Однако дерево погибло. Егор обошел яблоню кругом, утаптывая снег. Снял перчатку, провел рукой по обледеневшей коре. Можно оставить до весны, но лучше срубить сейчас, хотя в печку отсыревший ствол пойдет вряд ли. Егор вздохнул и побрел к дому за топором.
Когда он вернулся, под яблоней кто-то сидел. От неожиданности Егор выпустил топор, и тот мягко шлепнулся в снег. Сидящий под яблоней вздрогнул, на минуту оторвался от своего занятия и недовольно оглядел Егора. Гость был стар, лыс, а точнее, плешив — розовое темечко сквозило, по бокам топорщился седой волос. Человек был одет в старинный камзол, основательно потертый на локтях. Сидел, подвернув под себя ноги, и на коленях его высилась гора папок. Он развязывал папки, перекладывал документы — но, приглядевшись, Егор понял, что бумаги рассыпаются в прах в руках старика.
— Мышь, — бормотал тот, подхватывая клочки старательно и бесцельно. — Мышь все поела, проклятая, все сожрала.
Сердце Егора стукнуло и скакнуло к горлу. На мгновение сад крутнулся, подставив белые снежные бока, но Егор удержался на ногах. Он шагнул к старику:
— Архивная мышь?
Бумагель закивал:
— Всё съела, гадина, ничего не пощадила.
Егор сглотнул. Он видел невозможное. После десятков проверок и медкомиссий... Справка валялась где-то в дровяном шкафу, но содержимое ее Егор хорошо помнил — стопроцентный иммунитет. Откуда же взялся в зимнем саду Бумагель? Почему не тронули его яблони?
Не успел Егор это подумать, как из-под снега протянулся тонкий корешок. Нежно, робко притронулся корень к упавшей папке — и та исчезла. Не рассыпалась, а именно исчезла, будто и не было ее никогда. А корешок уже тянулся дальше, к голеням архивариуса, обтянутым старыми гетрами.
Егор и сам не заметил, как схватил Бумагеля за плечо и отшвырнул прочь, а потом наступил на корень и топтал его, топтал, пока тот не втянулся обратно в землю. Когда Егор оглянулся, старик невозмутимо собирал в папку рассыпавшиеся листки.
Егор шагнул к архивариусу, присел рядом, ощущая слабый запах плесени от камзола и папок с бумагами. Плечо архивариуса было твердым на ощупь и теплым. Обычный рассеянный пенсионер нес документы в собес... Егор понял, что его руки дрожат.
— Скажи... — Голос дрожал еще сильнее, чем руки. — Скажи, что случилось с Роб Роем Бесстрашным?
Старик горестно покачал головой:
— Роб Рой умер. Все они умерли. Роб Рой говорил — береги бумаги, в них наша история,
без них мы исчезнем. А я не сберег вот... — Он развязал следующую папку, и на снег посыпалась бумажная труха. — И они исчезли. — Бумагель поднял на Егора слезящиеся глаза.— Что случилось с Городом? — Егор ощутил, как его голос истерически взвинчивается. — Отчего...
Он хотел спросить, отчего погиб Город, но так и не спросил. Он понял. Пятнадцать лет. Пятнадцать или даже больше. Как Роб протянул эти пятнадцать лет там, в месте, куда свозят умирать? Пятнадцать лет Робка — Роб Рой, верный страж Города — пытался сохранить море, и серый волнорез, и фонтаны городского парка, и архивы Бумагеля, и даже оплывающую громаду Герцогского дворца. Пятнадцать лет... Надеялся ли он, что легендарный правитель в последний миг придет ему на помощь? Или все забыл, и за вытекающей изо рта кашей — или что они там едят? — лишь изредка мелькали всполохи: дерево, улица, дом...
Егору стало страшно. Он вскочил. Яблони, казалось, надвинулись, зашептали угрожающе. Надо бежать, надо дать яблоням закончить свое дело — ведь, если Бумагель сидит здесь, значит, нет у Егора никакого иммунитета. Он заразится, сойдет с ума, и его увезут туда...
...туда, где умирают. Где умер Робка, и теперь никогда не узнать — кем же был Егор в Городе. А история рассыпается ворохом трухи, и вот новый корешок уже тянется к Бумагелю. Вот он впивается в оставшуюся папку, а та медлит, не спешит исчезнуть — может, что-то особо важное заключено в ней, самое важное для Города. Егор протянул руку...
...и с рассыпающейся страницы, будто нарочно, глянула гравюра — белый слон. Увенчанный герцогским паланкином белый слон. И тогда Егор...
...Он завернул за дом, хлюпая носом, вытирая рукавом сопли и кровь — Серега все же не подрассчитал, и теперь по губам текло.
Робка сидел на земле. Сидел, недоумевающе и счастливо улыбался. Увидев Егора, он помахал рукой и с трудом начал подниматься.
— Их прогнал Ганеша, представляешь? — Робкин голос был уверен и звонок. — Ганеша примчался мне на помощь, и на спине его сидел ты! Только ты был взрослый. На тебе была шуба из снежных лис, а в руке копье. И следом спешила вся моя гвардия!
Сказка о крае света
Ника Батхен
«…Моя чудная страна — Неближний свет…»
Е. Ачилова
Если все время шагать вперед, не сбиваясь с дороги — мимо лесов, мимо рек и гор, мимо морей, побережий и островов, то когда-нибудь выйдешь на самый край света. Лежит себе земля — трава растет, кустики, камешки на обочине — и вдруг ничего. Край. А на самой кромке неведомой пустоты стоит мой дом-на-краю-света. Уютный такой, бревенчатый, двухэтажный. С верандой, где кто-нибудь пьет вкусный чай и накладывает в розетки варенье из земляники. С чердаком, полным чудного барахла — от старинного медного компаса до невесомого платьица дочери мандарина. С подвалом, заставленным горшочками, баночками и таинственными бочонками — любой пьяница дал бы отрезать себе язык, лишь бы выпить стаканчик из такой бочки. С плетеной мебелью, теплой печкой (в железную дверцу так славно стучатся искры осенним вечером), с глиняными светильниками и льняными свежими простынями.
В детских комнатах — кубики, из которых можно построить почти настоящий замок; музыкальный горшочек — он умеет играть сто мелодий и всегда знает, что подадут на обед; деревянные кони с мочальными гривами — если очень поверить, ускачешь за семь морей и вернешься обратно лишь, если сможешь спасти принцессу Нет-и-Не-Будет. А еще чудо-глобус, книжки с картинками, как у Эльзы и ее братьев, мышьи норы и скрипучие половицы. За одним окном старый сад с яблонями и вишнями. За другим — пруд, в котором отражаются звезды, даже если на небе тучи. А за третьим — ничего. Край земли. И по ночам можно прикладывать ухо к стенке и слушать мертвую тишину. А потом переползать к окошку — там кузнечик в траве и жаба квакчет, и вода с крыши каплет в большую бочку, и целый мир впереди от крыльца и до горизонта...