Все, что вы хотели, но боялись поджечь
Шрифт:
Я не выдержала и заржала во весь голос. Морозова от смеха выронила письмо на пол. Даже Самолетов крякнул за стенкой.
— Боже… — я истерически тряслась в кресле. — Это какой-то публичный онанизм…
Отсмеявшись, мы продолжили чтение стихов. Следующее творение предназначалось Даше Черных, тупой девке из Балаково, которая пришла в «Дом-2» девственницей. По крайней мере, так гласила легенда.
— Ну-с, — Морозова откашлялась, — для Даши Черных.
Пришла я сюда девчонкой наивной, Слушала и верила многим злым словам, И прошло полгода, прежде чем я встретила Чудо настоящее, что не снилось вам. МачоСквозь дикий хохот пробивался недовольный басок Самолетова.
— Девушки, — бубнил Дима, — ну хватит уже, правда. Мне работать надо…
— Щас, Дим, последнее, щас! — задыхаясь, пообещала Морозова и снова схватилась за письмо:
Всяко бывает у нас порою, И не всегда жизнь звучит в унисон. Только в тебя я верю и знаю, Что прозвучит еще наш вальс «Бостон».О себе: Я, Погорелова Татьяна, бывшая стюардесса, сейчас на пенсии. Но проект «Дом-2» мне нравится, и я приглашаю новую группу в гости по адресу: Ашхабад, ул. Кемине, д. 57, кв. 18. Тел. 27–04–47. У нас шикарный город, и я сама буду вашим гидом. Если пригласите — я тоже к вам заеду…
Смеяться никто уже не мог. Мы просто тихо выли, откинувшись на спинки офисных кресел.
— Очень смешно! — не успокаивался излишне работящий Дима. — Больные люди пишут, а они сидят и ржут!
— Дим, не занудствуй, — попросила я.
— А что нам, плакать, что ли? — вступила Люба.
— Мне лично от того, что вы читаете, больше плакать хочется! — обозначил свою позицию Самолетов.
— Ой, да че ты докопался, Дим? — Лиза Морозова аккуратно сложила письмо со стихами и засунула его обратно в конверт. — Мы что, не можем полчасика посидеть, расслабиться?
— Вы так расслабляетесь? — поинтересовался Самолетов.
— Да, говорящая стена! — хихикнула Лиза.
— Может, вам профориентацию сменить? Устройтесь санитарками в психушку, целыми днями расслабляться будете, — проворчал Дима.
— Святая Живержеева! — воскликнула, поднимаясь с кресла, Глаша. — Как ты здесь сидишь?!
Ваня бросил Смоляка в конце сентября. Против ожиданий, катализатором неизбежного процесса стала не девица, а какой-то Ванин однокурсник по фамилии Лаврентьев. Смоляк собирался его убить.
— Ты бы видела этого урода! — рыдал он у меня на кухне, то и дело опрокидывая стопки с водкой, которые я ему заботливо наполняла. — Это такое чмо! Просто уродское ничтожество, поганый гомосек! Какой-то полулысый, в очках! Ты можешь себе представить, Саша, он в очках! И называет сам себя Лаврентий. И этот дебил Ваня тоже так его называет! Они, оказывается, уже полтора месяца трахаются, два ублюдка. Господи, за что ты так меня наказываешь?! — Смоляк воздел руки к окну, за которым уже начало темнеть. — За что?!!
— Паш, ну все, все, — я ласково взяла Смоляка за руки, — не надо так убиваться. Он тебя никогда не стоил, он действительно дебил. Не знаю, утешит тебя это или нет, но если бы ты не был гомиком, я бы была только с тобой. Мне ни с кем никогда так легко и хорошо не было.
— Спасибо, Живержеева, хорошая моя, — Смоляк начал целовать мою ладонь,
заодно орошая ее слезами, — ты мой самый лучший друг, почему ты не мальчик? Ты была бы таким красивым мальчиком!.. Добрым, веселым… А я просто вонючий жирный неудачник. У меня всю жизнь была и будет такая хуйня с такими вот Ванями и Лаврентиями. Я ни на что не годен, ни на что! И никому не нужен. Даже тебе, моя милая. Я уеду в свой сраный Питер, где вообще нет ни одного нормального человека, одни психопаты, и ты обо мне забудешь, я знаю, так и будет!..— Никогда я о тебе не забуду! — возражала я. — Мы с тобой никогда уже не расстанемся, мы всегда будем дружить, ездить друг к другу, звонить. Я же по тебе все время скучаю.
— И я по тебе тоже! — Смоляк выпил еще водки и полноценно, как старая толстая баба, получившая похоронку, зарыдал.
— Да что ж такое! — в сердцах воскликнула я.
— Все, все! — Смоляк яростно тер глаза кулаками. — Я больше не буду плакать. Что ты там рассказывала про Египет? Вот, я поеду в Египет, и пусть меня там ебут арабы. Как ты думаешь, они будут меня ебать?
— Не знаю… — протянула я с сомнением.
— Ну, ничего! Даже когда арабы отвернутся от Павла Смоляка и скажут: убирайся на хуй, свинья раздолбанная, даже тогда у меня останется надежда. Я вернусь в туалет, я так решил. Завтра пойду и куплю билет до Питера, меня в этом проклятом городе уже ничего не держит.
В таком духе мы беседовали еще четверть часа, пока Смоляк не заснул за столом. Я убрала водку и открыла на кухне форточку. А потом пошла спать. Что касается Смоляка, то он просыпался несколько раз за ночь, заново нажирался и звонил то Ване с рыданиями, то Лаврентию с угрозами. Под утро он переполз ко мне и, дыша затхлой сладковатой смесью водки и кока-колы, начал исповедоваться.
— Саш, ты спишь? — спросил Смоляк, усаживаясь рядом со мной на кровать.
— Нет, благодаря тебе, — ответила я, зевая.
— Я чувствую, еще немного, и я сойду с ума, — серьезно сказал Смоляк. — Меня что-то пожирает изнутри. Мне все время снится, как на меня падает огромная плита и давит меня. Я лежу под ней и не могу пошевелиться.
— Это любовь, Смоляк. Так надо было бы сказать, если бы мы не жили своей сраной жизнью, а играли в романтической комедии. Ну или в мелодраме.
— И что мне делать? — Смоляк тупо на меня уставился.
Все говорило о том, что с минуты на минуту он опять начнет плакать. Меня это почему-то ужасно разъярило.
— Да откуда я знаю?! — закричала я. — Как ты можешь спрашивать об этом у меня? У меня?! Посмотри на меня! Ты же не станешь спрашивать у пьяного бомжа на вокзале, как тебе разбогатеть и править миром, почему ты спрашиваешь у меня совета, что делать с любовью? Я — больной и глубоко несчастный человек, на меня западают одни стареющие извращенцы, и так было всегда, я никогда не могла построить отношения ни с одним мужчиной, и, видимо, никогда не смогу. Какую жизненную мудрость ты хочешь от меня услышать? Меня никто никогда не любил, меня только имели и трахали, и я совершенно не представляю, что с этим делать дальше… В моей жизни, судя по всему, был и есть только один мужчина. Его зовут Алексей Николаевич, хотя я не знаю, жив ли он вообще. Дня не проходит, чтобы я его не вспомнила… Иногда я ползу в пробке и вспоминаю его в таких подробностях, как будто все это было вчера. И как он выглядел, и какой у него был свитер, и как пах его одеколон… И ты не представляешь, в такие моменты мне так хочется его найти, посмотреть на него… Я даже подумывала, не воспользоваться ли мне «Одноклассниками». Если сейчас он на свободе, то вряд ли пренебрег этим замечательным сайтом съема. И чем дольше я о нем думаю, Паша, тем больше мне кажется, что я просто спятила, реально спятила.
— Первая любовь? — по щекам Смоляка потекли слезы.
Я тоже расплакалась. Мы обнялись и рыдали в кровати в пять утра. Так продолжалось минут десять, а потом я сказала:
— Принеси сюда водку, я, пожалуй, тоже нажрусь.
В 18.13 я вынимаю из ушей наушники, чтобы слышать, что происходит. Глаша Пастухова встает из-за своего стола со словами: «Я бы, может, и поработала еще, но… не могу!» — и начинает променад по open space. Вечерами у нас воцаряется напряженная, но вполне целомудренная атмосфера. В течение дня ты выслушиваешь такой шквал сексуальных намеков, что просто перестаешь на них реагировать. Становишься настоящим мастером словесной игры, этакого бессмысленного, но забавного пинг-понга, мгновенно переводящего любое общение на секс. Вот как сейчас, например.