Всё хоккей

— Учись, хоккеист! — Алька гордо встряхнула пышными волосами. — Я его одной левой. Ну и Мишка, конечно, не растерялся, — она ласково потрепала собаку по лохматой морде.

— Извини, Алька, извини. Я как-то не сообразил. Конечно, тебя следовало провести до квартиры. Вон, у вас даже в подъезде выкручена лампочка.

— Еще чего! — фыркнула Алька. — Я, если хочешь знать, вообще ничего не боюсь! И никого! Вот так.

И она для убедительности топнула ногой.

— А вот тебя действительно следует провести. Сейчас знаешь, сколько швали на улицах! Пошли, хоккеист! — и она подтолкнула меня вперед.

Это меня окончательно взбесило. Я со всей силы схватил ее за руку и потащил в подъезд. Там была такая кромешная темень, что я тут же споткнулся о что-то твердое, не удержался на ногах и упал, потащив за собой Альку. Ее волосы, мягкие, пушистые рассыпались по моему лицу, и я почувствовал ее холодное, замерзшее дыхание. И нашел ее губы.

Алька жила на первом этаже. Ничего не соображая, мы, целуясь и спотыкаясь в темноте, добрались до ее квартиры, открыли дверь и упали на высокую кровать. Я успел подумать, что на такой высокой кровати, скрипящей железными пружинами, спал только в далеком детстве. У бабушки. Как это было давно. И бабушка тогда еще была, и железная кровать, и общипанный голубь, и я, такой маленький, такой другой. Как легко, как хорошо все было тогда.

Как легко и хорошо мне было с Алькой сейчас…

Я проснулся от солнца, стреляющего лучами мне в лицо. За окном падали большие хлопья снега. И переливались в солнечном свете. Маленький снегирь на заснеженном подоконнике клевал хлебные крошки. Я потянулся. Я хорошо помнил новогоднюю ночь. Я о ней думал. И впервые забыл подумать о маме.

Когда я огляделся, то меня ничего не удивило в этой однокомнатной клетушке. Я так и знал, что Алька должна жить именно так. Старая железная кровать, дешевенькие обои в мелкие розочки, круглый старомодный стол, белый буфетик. А на кухне свистит чайник. Наверняка в горошек, промелькнула у меня мысль, когда я босиком направлялся туда.

Чайник был не в горошек, а в клеточку. Но не это меня удивило. Вместо девушки там нахально восседал здоровый парень с фингалом под глазом, который ему вчера и поставила Алька.

От возмущения я лишь невнятно пробормотал:

— А где Алька?

Парень проворно снял с плиты чайник и налил себе крепкого чаю.

— В коридоре, — он кивнул на входную дверь.

Я выскочил в коридор и увидел Альку, стоящую на трех табуретах и ловко вкручивающую лампочку. Сделав все, она, словно акробатка, проворно соскочила с этой пирамиды и оказалась у меня в объятиях.

— Это, чтобы ты не спотыкался в темноте, хоккеист.

Она нажала на выключатель. И от яркого света я зажмурил глаза.

— Алька, там, на твоей кухне вчерашний бандит. Кто его посмел впустить, Алька.

Девушка звонко расхохоталась. У нее был подкупающий, заразительный смех.

— Нас было только двое. Но, похоже, что впустил не ты. Кто остается?

Я встряхнул Альку за плечи.

— Но зачем? Я не понимаю!

— А что, по-твоему, ему нужно было ночевать на улице? В мороз? Он бы просто умер в сугробе. Вот, когда ты уснул, я его и впустила. На кухне он согрелся и отоспался. Разве я сделала что-то не правильно?

Я не на шутку разозлился.

— Ты или дура… Или… — я махнул рукой. — Как можно впустить в дом неизвестно кого! Нет, известно! Он ведь на тебя напал вчера!

Я решительно распахнул дверь. И крикнул.

— Эй ты, а ну, вали отсюда! Быстро, пока я тебе второй фингал не поставил.

Парень суетливо надел куртку и бочком попятился к двери.

— Спасибо, Алька, — пробормотал он. — Ты хорошая девушка. Без тебя я бы просто погиб.

И он пулей выскочил за дверь.

— Хорошо, что у тебя красть нечего, наверняка бы обчистил, — по-деловому заключил я.

— А бутылку водки он все же прихватил с собой. Ну, да Бог с ним. Неизвестно, где ему придется ночевать, пусть согреется.

Я заметил на столе открытую соломенную шкатулку.

— Похоже, не только водку он у тебя прихватил, дурочка.

Алька мигом очутилась возле стола.

— Что-нибудь ценное? — я нахмурился.

Алька вздохнула.

— Да как сказать. За два червонца он может ее продать. Больше не дадут.

— Что продать?

— Брошку. Ну, такая в виде бабочки, с белым стеклянным глазком.

— Стеклянным глазком… — протянул я. — Да Бог с ней. Разве это вещь.

— Да, дешевка, — вздохнула Алька. — Но единственное, что мне досталось от бабушки. У меня же не было родителей, только она. Да черт с ней, с этой брошкой! Все равно я бы ее не носила. А вот парня жалко.

— Дура ты, Алька. Брошку не жалко, бабушку не жалко. А какого-то ворюгу жалко.

— Ничего ты не понимаешь, хоккеист, ничегошеньки! Если бы у меня не было бабушки, я вполне бы могла оказаться на его месте. И не уверена, впустил бы меня кто-нибудь согреться в новогоднюю ночь. При чем тут брошка? А бабуля, думаю, мной гордится. Она никому в помощи не отказывала, и даже не задумывалась, что ей отказывают почти все…

Мама сразу же поняла мое настроение. Она весело вглядывалась в мое повзрослевшее лицо и, глубоко затянувшись тонкой английской сигаретой, дыхнула на меня сладковатым дымом.

— Ну, Таличек, расскажи про свою девушку поподробнее.

Я замахал руками.

— Ты с чего взяла, мамуля! Какую еще девушку! Некогда мне думать о девушках! У меня на носу решающий матч турнира.

— Это ты Шмыреву можешь сказки рассказывать, а меня, мой мальчик, не проведешь. Он из хорошей семьи?

Я никогда не лгал маме. Мне не нравилось ей лгать. Но я, слегка покраснев, пробубнил.

— Из очень хорошей, мама.

Мама небрежно потрепала меня по щеке.

— Уж я-то знаю, что ты способен выиграть любой матч. И любовь не исключение. Ты нас познакомишь?

— Позднее, мамуля, позднее, — я поцеловал маму в щеку. — Чего напрасно девушку обнадеживать? Я же не собираюсь жениться?

— Но если из очень хорошей семьи… Почему бы и нет?

— Мало ли хороших семей на свете? И мало ли у них дочек? А я у тебя один, мамуля. Неужели ты так легко готова отдать меня в чужие руки?

Мама прижала мою голову к своей груди и взъерошила мои волосы.

— Моя воля, я бы тебя никогда никому не отдала. Но моей воли так мало…

Мне стало стыдно, что я так нагло соврал своей любимой маме. И сам не ожидал, что лгать так легко. Гораздо легче, чем говорить правду.

Впрочем, я был уверен, что для лжи отпущено очень мало времени. Ровно столько, сколько продлится моя связь с Алькой. Мимолетная связь, поскольку я совсем не был влюблен в эту продавщицу мандаринов. Просто даже логически я не мог в нее влюбиться. Это выглядело бы, по меньшей мере, неуважением ни к моей маме, ни к себе, ни к своему блестящему будущему. Об уважении к Альке я не задумывался.