Всё хорошо!

Я помню тебя, дорогой!

Наивность смешна.

Нет, ничто не начнется сначала.

Я счастлива,

празднично-суетный век торопя.

И жизнь удалась.

Только как я смертельно устала

вот так безнадежно, бессмысленно

помнить тебя!

Я помню тебя

до улыбки,

до вздоха,

до взгляда.

Не зная,

не веря,

не чувствуя

и не любя.

Я помнить тебя не хочу.

Мне нельзя.

Мне не надо.

Себя забывая,

я помню,

я помню тебя!

Картина пятая

ВАЛЬС

У меня болит горло. Я наконец поняла, что это все слезы, которые я не выплакала, собрались в один комок и не дают дышать, глотать, говорить… В каждом моем взгляде умирает звезда, в каждом моем вздохе засыпает слово, и я плачу и плачу во сне, не в состоянии отстраниться от наваждения, не в силах уснуть или проснуться окончательно. Реальность похожа на многослойный торт, и там, где-то в самой серединке, бьется синяя жилка его виска. Мне хочется разгрызть ее зубами и выпить из нее кровь, по капле. А затем влить свою и быть там, у него внутри. Там все не так, там жарко и беспокойно. Я пробираюсь по его кровеносным сосудам, пытаясь остаться незамеченной. Но холодная игла выкачивает меня из его вены, и я так и не дошла до его сердца, снова не дошла до его сердца, как всегда, осталась в двух миллиметрах от его сердца. Меня выбрасывают на снег, и я замерзаю и превращаюсь в красную льдинку, жалкую красную льдинку на белом снегу. Но мне нравится, что я такая холодная и праздничная. Не такая, как все остальные. Я лежу, нежная и хрупкая, мне так хорошо впервые за много дней, так хорошо и спокойно… А луна отражается в моей маленькой пурпурной лужице.

Луна светит неестественно ярко. Она светит откуда-то сверху и сбоку, ее свет удваивается, странным образом преломляясь о какую-то мозаику. Что это за мозаика? Где это я? Последнее, что я помню, — это удары крохотных ножек умирающего мальчика в мой живот. Он не хотел умирать. И я не хотела. «Я не хотела!» — кричу я и стукаюсь головой обо что-то твердое. Руки у меня связаны, как после операции или как у покойника. «Так я и есть покойница», — вдруг догадываюсь я, и мне становится спокойно и немного грустно. Значит, я умерла вместе с ним. Какое счастье! Но где же мой мальчик? Мне нужно увидеть его. Хоть на каком свете. Я опять стукаюсь головой и понимаю, что ничего здесь не увижу. Надо как-то выбраться, найти моего мальчика, а там разберусь. Я легко развязываю веревку зубами, отодвигаю крышку гроба и выхожу в темное, холодное помещение. Наверное, это чистилище. Где же его искать? Я смотрю на себя с любопытством, смешанным со страхом и удивлением. Почему-то я одета в старомодное платье до пят, у меня такого никогда не было. Как-то уж слишком все материально в этом чистилище. Я осторожно нащупываю путь, пытаясь понять, куда двигаться. Нужен свет. Но выключателя нет, и я двигаюсь дальше в чуть разбавленной лунным светом темноте. Пока не натыкаюсь на дверь. Дверь заперта, и я понимаю, что, видимо, нужно ждать. Я не умею ждать. Поезда и самолеты обычно получают меня в свою железную утробу в момент начала движения, а на встречи со мной никто не приходит раньше чем через полчаса после назначенного времени. Вот теперь я и получу свою порцию адских мук. Меня просто заставят ждать — ждать бесконечно, и никакого другого выхода…

Ждать бесконечно, и никакого другого выхода. И я жду месяц за месяцем, год за годом, пока он наконец-то определится со своими принципами и желаниями.

«Ставок больше нет, господа, ставок больше нет», — объявила сильно декольтированная девушка-крупье. Ну нет так нет. Мне вообще нет дела ни до ставок, ни до крупье, ни до всех разодетых мужчин и женщин в этом шикарном зале. До всех, кроме Германа. Я жмусь к его руке. Но в ней только фишки, и мне достается часть бедра и запах. Кто-то, будто невзначай, гладит меня по спине — всегда есть друзья, определившиеся с желаниями. Но им холодно от моего взгляда, а мне хочется взять спирт и протереть, как ранки от укусов насекомых, все те места, к которым прикасаются их нежные и многообещающие взоры. «Time to go, Anjusha», — несмело предлагает мой престарелый, лет пятидесяти, друг, простой американский миллионер Дениска. Он, в первый раз выехав за пределы земли обетованной под названием Санта-Моника, штат Калифорния, попал в Москву начала девяностых. Я его переводчица. Он любит меня нежной платонической любовью. И я люблю, но не его. Мне еще нет тридцати, но я считаю себя старухой. А всех вокруг — престарелыми младенцами, которым нужно сменить памперс, чтобы они не забрызгали меня своей спермой.

И только Герману плевать на меня. По крайней мере, пока я available, всегда под рукой, как салфетка для соплей или мусорная корзина для лишних мыслей. Ну, и лучший специалист в его очень многопрофильной компании. Ему плевать. Но не спермой.

— Прости, но мне кажется, у тебя проблемы с репродуктивной функцией. Сходил бы провериться. Неужели спермы жалко?

— Что за глупости! И откуда такой цинизм и приверженность к медицинским терминам? Надо было на этот симпозиум гинекологов другого переводчика найти.

— Не уходи от темы. Почему я не могу от тебя забеременеть? У меня это обычно неплохо получается.

— И сколько раз получалось?

— Раза три.

— А почему ребенок только один?

— Потому что не твой.

Потому что это не твой ребенок. Твой ребенок не родится почти век спустя. И ты не покойница. Это сон. Это просто сон. Нет, я же помню связанные руки, и крышку гроба, и толчки ножек в живот. Помню дверь и ожидание. А потом дверь открылась, и бледная луна заглянула внутрь, и она была с бледными глазами и провалившимся носом. От нее воняло перегаром. Я поняла, что вряд ли мне нравится это чистилище и пора отсюда уходить, и я пошла. Дурацкое платье путалось в ногах, и было холодно, и я не знала, куда идти, вокруг был снег и промерзшая дорога, и я шла по ней подальше от этой пропитой луны. Шла, пока спина не раскололась напополам. Последнее, что я слышала, был плач моего ребенка и дикий крик: «Ведьма, Анна-то ведьма! Господи, помилуй!»

Какой странный выговор, проанализировал мой филологический ум, и боль залила все мысли, и я медленно падала в грязный снег и думала, что этому театральному наряду пришел конец.

Конец еще даже не приближался. Вечер был в разгаре. Ставки росли, но вялость и апатия не проходили. Герман проигрывал. Мы поехали в другое казино, не такое шикарное. Можно играть на рубли. Доллары заканчивались. Москва очень красивая под утро. Нет пробок. Нищих тоже нет. Днем, особенно на Красной площади, куда я часто вожу иностранных туристов, они хватают меня за шубу, стаскивают перчатки и кричат, что я блядь. А я не сплю ни с кем уже полгода и плачу от обиды и желания. Вот сижу рядом с ним в такси и надеюсь, что машину занесет на повороте и мы будем близко-близко. А потом, если очень повезет, упадем с моста в Яузу и уйдем под лед.

— Что ты делаешь, Винодора? Мы же упадем с моста в Вятку и уйдем под лед! Отпусти повод! Отпусти-и-и!

Снег скрипит под полозьями саней и падает на мои рыжие волосы. Мне так весело и хорошо, что я больше ничего не боюсь — ни венчания, ни того, что должно последовать за ним. Герман уехал. Мне не надо было спорить с отцом, тогда свадьбу отложили бы до Троицы, а так до Пасхи отец еле дотерпел. Я бы успела уехать к Герману. Я бы успела хоть раз быть с ним счастливой. А там уж как Бог даст. Пасха нынче ранняя. Снег все идет и идет. Он такой холодный, как его руки, когда мы прощались.

— Скажи, что любишь меня, — просила я.

— Ты такая красивая, Винодора. Твои волосы, как стог сена на закате, твои руки, как ветки ивы, склоняющейся на ветру, твои глаза, как звезды, ты такая необыкновенная, ты — небожительница…

— Скажи, что любишь меня, я уйду из дома сейчас же. Я и вовсе не пойду домой. Пусть разобьется сердце моей матушки. Пусть поседеет мой отец. Но я уже не оставлю тебя.

— Ты самая лучшая на свете, Винодора. Я все время думаю о тебе.

— Зачем же думать? Люби меня, Герман, и все устроится.

— Я должен сам разобраться со своими делами, поговорить с родными. У меня же невеста есть. Я приеду к тебе, Винодора, скоро приеду, дорогая.

И ты уезжал на годы. Мои волосы стали прямыми, как дорога к тебе. Мои руки стали холодными, как твои глаза. Моя жизнь стала мне не нужна. И я не могла более говорить «нет» отцу, когда новые сваты ели блины и толковали о свадьбе. И вот теперь все решилось. Я еду к тебе, Герман, хочешь ты этого или нет.

— Но, залетные! Прыгай, Гаврила, прыгай! Руку сломаешь, да жизнь сохранишь. Прыгай, Паша!