Все имена птиц. Хроники неизвестных времен

– А что ж вы их домой взяли? – спросил Вася, исподлобья наблюдая за ней. – Не положено ведь…

– Хватит, Вася…

– Ну, хватит так хватит, – сказал Вася, принимая синенькую картонную папку. – Значит, что у нас тут? Мунтян П. М, русский, беспартийный. Почему русский, если Мунтян? Ладно. Разведен. Имеет сына. Вот не люблю этот пошлый жаргон, что значит – имеет? Выговор с занесением в личное дело. За пьянство и прогул. Выговор снят. Опять выговор. Оскорбил нецензурно члена профкома Передрееву В. А. Ох ты, какой Мунтян! Ну, Передреева, знаете ее? И еще… за кражу двух ящиков консервов. Шпрот балтийский. Объяснительная прилагается. Мотивирует тем, что страдает булимией. Не смог удержаться. Справка тоже прилагается. Вот она. Уголовная ответственность заменена административными мерами. Лишен квартальной премии. Что такое булимия, Лена Сергеевна?

– Невроз, при котором человек постоянно ощущает чувство голода, – рассеянно пояснила Петрищенко. – С Мунтяном все?

– Вроде все. – Вася еще раз просмотрел личное дело и захлопнул папку.

– Ну и что общего?

– Пока не понял. Нету общего. Один интеллигент, гнилой, но с образованием, о себе заботился, второй – грузчик. Матерщинник, скандалист и ворюга. Плохо, Лена Сергеевна. Торопиться нам надо. А то еще кого-нибудь привезут с ногами…

– Тьфу на тебя, Вася! – с чувством сказала Петрищенко.

– Он наверняка не ушел, залег неподалеку. Где-то около стадиона. – Вася шумно выхлебал свой чай и с удовольствием потянулся. – Шпроты он, значит, украл…

– Шпроты, – сказала Петрищенко. – Ах да. Погоди, Вася.

Она открыла дверцу кухонного шкафчика и пошарила за пачкой макарон и красными рижскими баночками в горошек.

– Вот… А то что-то есть захотелось.

– Шикарно живете, Лена Сергеевна, – одобрил Вася, ладонью вгоняя консервный нож в высокую баночку с тресковой печенью.

– Я ее на Октябрьские зажала, – почему-то оправдываясь, сказала Петрищенко. – Это из заказа. Прошлого. А то бы Лялька раньше съела. Нашла и съела. Она то худеет, то кидается на все, что в доме есть…

– Это который в августе? – удивился Вася. – А у меня не было. Вот суки, а? Вам, значит, положено, а мне – не положено. Несправедливость. Худеет, говорите? Худеет, худеет… Голодает… Один страдал этой, как вы сказали?

– Булимией.

– Булимией, во-от. То есть жрать хотел все время. А другой все время голодом лечился. Вот вам пожалуйста. Вот что общего. И ноги.

– Ты что, Вася?

– Я, пожалуй, знаю, кто это, Лена Сергеевна, – сказал Вася неохотно. – У нас спецкурс был… по зарубежной этнике.

Он помолчал, потом нацарапал на салфетке горелой спичкой и передвинул через стол к Петрищенко. Та, недоуменно приподнимая выщипанные брови, какое-то время разглядывала салфетку, потом покачала головой.

– Я и не слышала про такого, – сказала она наконец.

– Редкий он. Эндемик. Только это… – Вася протянул руку, смял салфетку и поджег ее в пепельнице. Салфетка вспыхнула быстрым желтым пламенем, свернулась в черную трубочку и рассыпалась. – Я не понимаю, что он здесь делает. Правда не понимаю. Почему зерно? Почему «Мокряк»? Он же лесной дух… вообще из лесу ни ногой… то есть… ну да, ноги…

– Ты, Вася, яснее выражаться можешь?

– Это дух голода, – сказал Вася.

* * *

Нет-нет, думал Лев Семенович под звуки «Время, вперед», я, пожалуй, не стану… не пойду… начнем с того, что кто-нибудь обязательно стукнет. Я приличный человек, без пяти минут кандидат наук, в горздраве работаю, и вдруг ни с того ни с сего к какой-то бабке… Потом, это вообще нехорошо.

Почему нехорошо, Лев Семенович толком не понимал, но ему отчетливо казалось, что, когда он наберет номер и попросит эту, как ее, Катюшу, в его жизни что-то изменится окончательно и навсегда, потому что ничего нельзя будет отменить.

Лев Семенович старался не пропускать программу «Время» и всегда старался поужинать до того, как прозвучат энергичные позывные «Время, вперед!». А если не успевал, то размещался перед телевизором с тарелкой, чем очень раздражал Риммочку. Но сегодня даже сообщения об одностороннем выводе наших войск из ГДР (интересно, зачем нам это понадобилось?) он слушал вполуха, думал о своем и очнулся, когда под музыку «Из Ливерпуля в Манчестер» пошла погода. Мелодию эту Лев Семенович любил и сам порой с удовольствием подпевал: «Пого-ода, пого-ода…»

Но в этот раз дослушать мелодию до того места, где гул самолетных винтов, не дала Римма. Она с удивительной точностью находила именно те моменты, когда ему было хорошо и приятно.

– Ты про Олимпийскую деревню слышал, Лева? – Римма кончиками пальцев вбивала крем под челюсть и в шею.

– Нет, Риммочка, а что? Что случилось с Олимпийской деревней?

Римму почему-то очень интересовала Олимпиада. Он этого не понимал. Тем более Олимпиада летняя, ее любимого фигурного катания нет.

– В зеленой зоне, на юго-западе, в Тропарёво, – пояснила Римма (слово «Тропарёво» она выговорила звучно и с удовольствием, она вообще имела пристрастие к московской топонимике и даже фамилию режиссера Лиозновой произносила как «Лианозова»). – Они жилые дома построили. Не общежитие для спортсменов, а квартиры, после Олимпиады будут заселять. Очень разумно, по-моему. Там, говорят, все очень современно, и даже на полу какое-то новое покрытие, ковровое, и мебель встроенная, даже кухни уже со встроенной мебелью. Надо будет похлопотать, чтобы нам именно там дали…

– Они и метро туда провели? – сухо спросил Лев Семенович.

– Нет. – Римма на миг смутилась и пожала плечами. – Это на окраине, почти Подмосковье, и правильно, им же надо ограждать спортсменов от всяких провокаций… но там воздух хороший, и потом, тебе… – она вновь оживилась, – ведь будет положена служебная машина, разве нет?

– Вот, Риммочка, – начал Лев Семенович, скулы которого уже сводило от бессильной ненависти, – это…

Она что, думает, что шофер будет и ее возить? На базар за курицей? Хотя нет, в Москве все куры заморожены, упакованы, и в тушках лежат их собственные внутренности, завернутые отдельно в целлофан…

Неизвестно еще, будет ли эта Москва вообще. История-то неприятная, с этими трупами. Ледка на роль крайнего очень даже подходит, беспартийная, да еще мать-одиночка, тут ей сразу все и припомнят, и выговор тот, и моральную неустойчивость, ее и держат специально, чтобы козел отпущения был, если что, и еще хорошо, что он, Лев Семенович…

А к этой все-таки не хочется обращаться, вернулся он к неприятной мысли, не нашего круга человек, и хотя говорят, она умеет такие вещи, к ней люди обращались, я знаю, но если вскроется? Да, конечно, если удастся все утрясти, он уже будет в Москве, в министерстве, на недосягаемой высоте, и у него будут свои начальники, тот же Головачев хотя бы; потом, это же недоказуемо, хрен докажешь…