Все к лучшему

— Привет, Зак, — здоровается Отто, толстый лысеющий коротышка в нелепых темных очках в толстой оправе.

Сэм, пьяный и усталый, мрачно кивает мне. Все басисты — молчаливые ребята, обиженные на весь мир из-за того, что их вклад в творчество группы недооценивают.

— Привет, парни, — отвечаю я. — Круто сыграли.

— Да уж, не слажали, — с гордостью соглашается Отто.

— Мэтт весь на нервах, — вяло сообщает Сэм, царапая на салфетке список песен.

— Что случилось?

— Спроси у него.

Отто согласно кивает.

— Сходи поговори с ним. А то он что-то не в себе. Я захожу в гримерку и вижу Мэтта, который сидит на туалетном столике и с рассеянным видом подтягивает струны на своем «гибсоне». На диванчике рядом с ним свернулась калачиком смазливая рыжая девица и что-то негромко щебечет в сверкающий неоновым светом мобильник. Я всегда испытываю острое облегчение, когда после выступления вижу Мэтта одного, спокойного, умиротворенного, без застывшей на лице яростной гримасы, с которой он во время концерта носится по сцене. Он играет с таким ожесточением и отчаянием, что я боюсь: в один прекрасный день войду в гримерку и застану там бьющегося в истерике Мэтта с пистолетом во рту. Младшие братья и панк-рок — неудачное сочетание для сентиментального идиота вроде меня.

— Привет, Мэтт, — говорю я, заходя в гримерку. — Классный концерт.

— Зак, что за фигня? — спрашивает Мэтт.

— Ты о чем?

— Вы что, сговорились против меня?

— О чем ты?

Он впивается в меня взглядом.

— А ты не знаешь?

— Не знаю чего?

Мэтт соскакивает со стола и ставит гитару на пол.

— Пойдем со мной. Ты глазам своим не поверишь. Он тащит меня к двери, не обращая внимания на девушку, которая спрашивает, что происходит. Мэтт подводит меня к углу сцены, туда, где стоящая внизу толпа нас не видит, и указывает на столик в дальнем конце зала.

— Пришел во время последней песни.

Даже в тусклом клубном свете тугое пузо Норма не перепутаешь ни с чем.

— Черт! — выдыхаю я.

Должно быть, он пришел, пока меня тошнило в фургоне.

— Я смотрю, тебя его появление не удивило, — произносит Мэтт, и в голосе его явственно слышны обвинительные нотки.

— Еще бы. То есть я знал, что он в городе, но не думал, что он придет сюда.

— То есть как это знал, что он в городе?

— Он вчера приходил ко мне домой.

Мэтт остолбенел.

— Ты позвал этого козла в гости?

— Он сам пришел.

— Врешь!

— Зачем мне тебя обманывать? — устало говорю я, чувствуя, что дело пахнет жареным. — Разве ты его сюда приглашал? Нет. Он сам пришел. Вот и у меня было так же.

— Ты мог бы меня предупредить, — угрюмо отвечает Мэтт.

К несчастью, Мэтт, как младший в семье и будущая рок-звезда, убежден, будто мир вращается вокруг него, а я по-прежнему молча стою, как верный часовой, возле его колыбельки и жду, когда же братишка проснется, чтобы я мог с ним поиграть. Меня так и подмывает ответить: «У меня своих забот хватает. Я рассматривал снимки своего мочевого пузыря, видел пятна, которых на нем быть не должно, завалил работу с клиентом на миллион долларов и влюбился в женщину, в которую не должен был влюбляться ни за что на свете». Вместо этого я говорю:

— Мне и в голову не могло прийти, что он сюда заявится, иначе я бы непременно тебе позвонил.

Когда отец ушел от нас, Мэтту было всего семь лет, а значит, до него дольше всех доходило, какое Норм на самом деле трепло. Оправившись от очередного нарушенного обещания и несостоявшегося визита, Мэтт с энтузиазмом принимался ждать следующего. Прозрение далось ему нелегко. Если я успокоился на том (по крайней мере внешне), что вычеркнул Норма из своей жизни, за долгое время приучившись вспоминать о нем с бурлящим в глубине души раздражением, Мэтт проникся к отцу бешеной ненавистью, которая с годами не утихала, — как в детстве, когда он часами мог реветь, позабыв в конце, из-за чего плакал. Как только у него выдавалась свободная минутка, Мэтт принимался мстить, строить мелкие каверзы: непонятно каким образом выследив Норма, открывал на его имя кредитные карты и залезал в огромные долги, звонил и просил отключить его телефон, заказывал на адрес отца дорогие товары и подписывал его на двадцать журналов кряду. Наверняка Норму приходилось часами объясняться с представителями различных служб поддержки, чтобы распутать паутину никому не нужных заказов, которую без устали плел Мэтт.

Мэтт смотрит на меня.

— Так вы теперь общаетесь, что ли?

— Перестань, ради бога, — морщусь я и разворачиваюсь, чтобы вернуться в гримерку.

— Тогда почему он здесь?

— Не знаю. Наверно, хочет нас повидать.

— Он что, умирает?

— Не знаю. Мы еще не успели об этом поговорить.

В гримерке нас ждут Сэм и Отто.

— Все в порядке? — озабоченно интересуется Отто.

— Слышишь, чувак, — говорит Сэм. — В десять пора начинать. И надо пробежаться по списку песен. Я там кое-что поменял.

— На фиг, — отвечает Мэтт. — Выступления не будет. Я не могу играть.

— О чем ты? — удивляется Сэм. — Разумеется, мы будем выступать.

— Не могу, чувак. — Он переводит взгляд на меня. — Пока он здесь.

— Кто — он? — спрашивает Отто. — Пока кто здесь?

Мэтт качает головой и падает на диван. Девушка, закончив говорить по телефону, кладет руку ему на колено и вопросительно смотрит на него, но Мэтт не сводит глаз с меня. Он годами гадил отцу исподтишка, и хотя, разумеется, предвидел, что рано или поздно придется встретиться с Нормом лицом к лицу — наверно, как и я, даже мысленно сочинил и отредактировал целую обличительную речь, — очевидно, так никогда до конца и не верил, что это произойдет, и теперь брат смотрит на меня с испугом, как нашкодивший ребенок.

— Хочешь, я попробую уговорить его уйти? — предлагаю я.

Мэтт кивает.

— Кого уговорить? — кричит Сэм. — Кто там еще приперся?

— Расслабься, Сэм, — вмешивается девушка.

— Закрой варежку, Иоко! — рявкает Сэм. — Тебя тут вообще быть не должно.

— Сэм, — грустно произносит Мэтт. — Успокойся, черт побери.

— Ладно, пойду попробую, — говорю я и выхожу из гримерки.

— Зак, привет! — как ни в чем не бывало здоровается отец, словно ему не составило никакого труда нас отыскать, и указывает на стул возле себя. — Садись со мной.

— Нет, спасибо, — отказываюсь я. — Что ты здесь делаешь?

— Пришел послушать, как играет Мэтт, — отвечает он, точно это само собой разумеется. — Признаться, даже не ожидал, что мне так понравится. Музыка куда мелодичнее, чем я думал, и гармонии довольно сложные.

— Я рад, что тебе понравилось, — отвечаю я. — А теперь уходи.

— Он всегда был очень музыкален, — вспоминает Норм, не обращая внимания на мои слова. — Помню, я ставил пластинку Синатры, вы с Питом продолжали заниматься своими делами, а Мэтт садился на пол у колонки, закрыв глаза, и в такт хлопал ладошкой по коленке. Так увлекался, что забывал обо всем. Я много раз говорил вашей матери, чтобы отправила его учиться играть на пианино. Из него получился бы выдающийся пианист. Не знаю, почему она не отдала его в музыкальную школу.

— Денег не было.

Норм поднимает глаза и кивает.

— Понял, — с преувеличенно серьезным видом говорит он, очевидно, убежденный в том, что согласие подразумевает отпущение грехов.

Понятно, чем ему так приглянулось Общество анонимных алкоголиков. Оно ему идеально подходит. Можно изображать искреннее раскаяние, прикрываясь фальшивым смирением, как щитом, и хотя мы все равно не купимся на эту ложь, Норм в конце концов простит себя и похлопает по плечу за то, что прошел программу, имел мудрость принять то, что нельзя изменить, и мужество изменить то, что в его силах. Наверно, на собрании анонимных алкоголиков он сорвет похвалы и поздравления; может, ему даже вручат какой-нибудь памятный значок за заслуги. А этот ублюдок будет сидеть и величаво принимать слова любви и ободрения от ни о чем не подозревающих товарищей и поверит, станет считать себя героем, потому что сумел взглянуть правде в лицо и признать, что в прошлом наломал немало дров. Записные лжецы, настоящие виртуозы обмана, так убедительны, потому что сами верят в собственные враки.