Все люди смертны

— Ты ведь знаешь, что я не страдаю излишним благодушием, — медленно выговорила она.

— Но это низкий поступок.

— Согласна.

— Что ты имеешь против Флоранс? Что между вами произошло?

— Да ничего.

Роже смотрел на нее со страдальческим видом.

— Не понимаю, — сказал он.

— А что тут понимать?

— Все же попытайся объяснить мне, — сказал он. — Иначе я буду думать, что ты действовала просто так, по злобе.

— Думай что хочешь! — отрезала она.

Она схватила за руки Анни, которая в полной растерянности смотрела на нее:

— А тебе я запрещаю осуждать меня.

Регина вышла. Снаружи плотное небо давило на город, воздух был недвижен. У Регины хлынули слезы. Будто злоба вообще бывает беспричинной! Будто люди злятся ради собственного удовольствия. Им ни за что не понять, даже Роже не в состоянии понять это! Им все равно, они легковесны, у них нет этой жгучей раны в груди. Я другой породы. Она ускорила шаг; она шла по той узкой улочке, где протекал ручеек. Мальчишки с хохотом гонялись друг за другом вокруг писсуара; кудрявая девочка играла в мяч у стенки. Никому не было до нее дела: просто прохожая. Как они могут смириться? — думала она. Я не смирюсь. Кровь бросилась ей в лицо. Теперь Флоранс уже все известно, а вечером это разойдется по театру. В глубине их глаз она увидит собственное отражение: завистливая, злая, вероломная. Я окажусь в их власти, и они будут рады возненавидеть меня. Роже, даже он, и пальцем не пошевелит. Он смотрел на нее с разочарованием: вероломная, завистливая, злая.

Она уселась на каменный парапет у канавы; в одном из неказистых домишек пиликала скрипка; ей хотелось заснуть и проснуться очень нескоро и подальше отсюда; она долго сидела неподвижно; внезапно на голову упали капли воды и потекли по лицу, вода ручейка подернулась рябью, начался дождь. Заходить с покрасневшими глазами в кафе не хотелось, возвращаться в отель тоже.

Улица вела на площадь, где высилась застывшая готическая церковь. Церкви она любила, дорожа воспоминаниями детства. Она вошла в церковь, опустилась на колени перед алтарем и стиснула голову руками. «Из глубины сердца я взываю к тебе, Господи…» Прежде она часто молилась так в тоскливые дни; Бог всегда читал в ее сердце и оправдывал ее; в ту пору она мечтала стать святой, истязала себя, спала на досках. Но на небесах было слишком много избранных, слишком много святых. Бог любил всех людей, но она не могла довольствоваться этой неразборчивой благодатью и перестала верить в Бога. Нет у меня необходимости в Боге, подумала она, поднимая голову. Порицаемая, нечестивая, опозоренная, ну и что, если я верна самой себе? Я буду верна себе, я сдержу обещание. Я заставлю их обожать меня так страстно, что они станут обожествлять каждый мой жест. И однажды над моей головой воссияет ореол.

Выйдя из церкви, она остановила такси. Дождь не прекращался, и на сердце стало удивительно свежо и спокойно. Ей удалось победить свой стыд, она сказала себе: я одна, я сильна и делаю все, что захочу. Я докажу, что их любовь — это только обман, докажу Флоранс, что я существую. Пусть меня презирают, пусть ненавидят: я победила.

Когда она вошла в холл отеля, уже почти стемнело; она вытерла о коврик мокрые ноги и посмотрела в окно; косой дождь падал на лужайку и посыпанные гравием аллеи; мужчина по-прежнему лежал в своем шезлонге, он не двинулся с места. Повернувшись к горничной, которая несла в обеденный зал стопку тарелок, Регина спросила:

— Бланш, вы видели?

— Что? — спросила та.

— Один из постояльцев заснул под дождем. Он схватит воспаление легких. Надо заставить его вернуться в отель.

— А! Да вы попробуйте заговорить с ним, — сказала рыжеволосая Бланш. — Можно подумать, он глухой. Я хотела было его растормошить, кресло-то может размокнуть под дождем. Он на меня даже не взглянул. — Покачав головой, она добавила: — Странный тип…

Ей хотелось поговорить, но у Регины не было желания слушать ее. Открыв дверь, ведущую в сад, она направилась к мужчине.

— Вам нужно вернуться в отель, — сказала она мягко. — Разве вы не заметили, что пошел дождь?

Он повернул голову и взглянул на нее, на этот раз она поняла, что он ее видит.

Она повторила:

— Нужно вернуться в отель.

Он посмотрел на небо, потом на Регину; веки его заморгали, будто свет, еще остававшийся на закате, ослепил его; казалось, что ему больно.

Она сказала:

— Пойдемте, иначе вы заболеете!

Он не двинулся с места. Она замолчала, а он продолжал слушать, будто слова доходили до него издалека и требовалось громадное усилие, чтобы уловить их. Его губы шевельнулись.

— О, это не страшно, — проговорил он.

Регина повернулась на правый бок, она уже проснулась, но решила не вставать с постели; было всего одиннадцать часов, и она не понимала, как убить те долгие дневные часы, что отделяли ее от вечера. В окно виднелся кусочек сияющего неба, очистившегося от туч: гроза сменилась хорошей погодой. Флоранс не стала ее упрекать, она не любила устраивать сцен; и Роже вновь начал улыбаться. Казалось бы, ничего не произошло. Да и вправду никогда ничего не происходило. Она вздрогнула:

— Кто там?

— Это горничная пришла забрать поднос, — сказала Анни.

Горничная вошла и взяла со столика поднос.

— Погода нынче славная, — скрипучим голосом произнесла она.

— Похоже на то, — откликнулся Роже.

— Знаете, тот псих из пятьдесят второго номера торчал в саду до самой ночи, — продолжила горничная. — А утром появился снова в насквозь промокшей одежде, он даже не переоделся.

Подойдя к окну, Анни выглянула наружу:

— А давно он поселился здесь?

— Около месяца. Едва взойдет солнце, он спускается в сад и сидит до самой ночи. Он даже не расстилает постель, перед тем как лечь.

— Где же он ест? Может, ему приносят еду в номер? — спросила Анни.

— Ни разу, — ответила горничная. — За весь месяц он ни шагу не ступил за порог гостиницы, и никто его не навещал. Можно подумать, что он вообще ничего не ест.

— Может, он йог? — предположила Анни.

— Тогда, возможно, у него в номере есть запас продуктов, — предположила Регина.

— Ничего такого я не видала, — заметила горничная.

— Он их прячет…

— Наверное.

Горничная с улыбкой удалилась. Анни выглянула в окно, потом, обернувшись, сказала:

— Хотелось бы мне знать, есть ли у него еда в номере.

— Вполне возможно.

— Мне хочется проверить, — сказала Анни.

Она внезапно вышла из комнаты, Регина, зевнув, потянулась, потом с отвращением оглядела меблировку в сельском стиле, стены, затянутые светлым кретоном. Она ненавидела эти безликие гостиничные номера, где побывало столько людей, не оставивших после себя никаких следов, и где не останется и следа от нее. Все будет выглядеть точно так же, а меня здесь не будет. Это и есть смерть, подумала она. Если бы хотя бы в воздухе оставался отпечаток и порыв ветра наталкивался бы на него, но нет — ни складок, ни отметин. На этой кровати будет лежать другая женщина… Регина отбросила одеяло. Дни ее скрупулезно отмерены, нельзя терять ни минуты, а она застряла в этой убогой провинции, где остается лишь убивать время — время, что умирает так быстро. Эти дни не в счет, подумала она. Они вроде бы мною и не прожиты. Двадцать четыре умножить на восемь, это будет запас в сто девяносто два часа, который следует добавить к той поре, когда времени ни на что не хватает…

— Регина, — позвала Анни, появившись на пороге номера с таинственным видом.

— Что такое?

— Я сказала им, что забыла ключ в номере, и попросила у портье специальную отмычку, — сообщила Анни. — Пойдемте со мной к йогу. Посмотрим, есть ли там продукты.

— До чего же ты любопытна! — сказала Регина.

— А вы что, уже нет? — парировала Анни.

Подойдя к окну, Регина выглянула наружу, разглядывая неподвижно лежащего человека. Ее вовсе не интересовало, ест он или нет. Тайна его взгляда — вот что ей хотелось разгадать.