Все люди умеют плавать (сборник)

Он знал теперь наверняка, что самое главное на земле — простая, обыденная жизнь тысяч людей с их радостями и тревогами, заботами о детях, о хлебе, что больше всего люди ненавидят болезни, пожары, смерть близких, они боятся новой войны, и голос Голубятникова сообщал им самое важное — что в городе все тихо и покойно, что огромная страна живет в мире, борется за мир, о мире думают ее мудрые вожди и получают за это звезды и люди могут быть спокойны: войны не будет. Ради этого трудятся они все вместе, миллионы и каждый из них, а лучшая жизнь с дворцами, театром, цирком и филармонией обязательно придет, надо только еще немного подождать.

Так было, так говорил он им, но с каждым годом, месяцем от усталости или чего-то другого Дмитрий Иванович чувствовал, как трудно ему становится выходить в эфир и согревать свои слова. Он стал жаловаться на головные боли, как мог скрывал свой недуг и не бросал работы, потому что от его уверенности и спокойствия зависел душевный покой тысяч людей. И только Олечка Лузгина знала, что, приходя домой, Дмитрий Иванович, уважаемый в городе человек, член горкома партии, в изнеможении садится на диван и просиживает недвижимо несколько часов.

В эти часы не думал он уже ни о чем, а лишь представлял, как его голос, эти волны, расходящиеся веером от его души, проходят мимо людей, отдают им тепло и устремляются дальше, в другой, неземной эфир, там скапливаются и живут с такими же неумирающими словами и голосами других людей, с их криками, слезами, шепотом, и, когда он умрет, он сам уйдет в озеро небесного эфира, и оттуда странным и нелепым покажется то, о чем говорил он в эфире земном. О золотых геройских звездах, о юбилеях, достижениях, о неустанной заботе, о решающих, определяющих и завершающих годах пятилеток, о съездах, пленумах, о соседней стране, попросившей оказать ей военную помощь, о злобных измышлениях некоторых государств в этой связи, о мирных инициативах, и снова об успехах, маршах, темпах, потом внезапно — о глубоком прискорбии, охватившем весь советский народ, о еще более тесном сплочении вокруг, о порядке и дисциплине, о взяточничестве, снова о глубоком прискорбии, о каких-то реформах, и опять о прискорбии, но как бы теперь не очень глубоком, о переменах, новом курсе, новом мышлении, об ошибках и извращениях в известный период, о квартирах к двухтысячному году, о неприятной аварии, об ускорении, еще об одной аварии, об аренде, о национальной розни, антиперестроечных силах, партконференции, выборах, демократизации, об академике Сахарове и конверсии — все нереальнее становилась эта земная жизнь, все стремительнее, нелепее и дальше, и Дмитрий Иванович уже почти что не замечал, что вокруг него происходит, а тем временем в городе опять замаячил призрак Пугачева.

Появились странные молодые люди с волосами и без волос, с металлическими булавками, шприцами, крашеные, вздыбленные, женоподобные, появились рок-группы, самодеятельные художники, проститутки, кооператоры, и все это выплеснулось на бульвар Коммунаров, где совсем недавно сидели одни пенсионерки и выгуливали детей мамаши.

Потом в яркий июльский полдень неожиданно соткалась из тумана Жанна, вцепилась в его рукав и зарыдала:

— Нас обманули, Дима! Нам говорили, что мы строим нужный завод, а мы делали яды. Мы возводили электростанции и губили реки. Мы сделали дорогу, а она ржавеет. Мы никому не нужны, Дима! Но теперь пришло наше время, теперь мы должны будем за все это отомстить. Мы отомстим, слышишь!

Прокричала и исчезла, опять ушла в марево, а Ольга Евгеньевна больше не работала на заводе, тяжелобольную, ее уволили по инвалидности, как увольняли втихую многих. Пятидесятилетняя, в том самом возрасте, когда Марфа Никитична произвела на свет Голубятникова, Ольга Евгеньевна выглядела как глубокая старуха. Она нигде не работала, получала пенсию, но каждое утро на рассвете уходила из дому и собирала на бульваре Коммунаров окурки, мусор и бутылки, оставшиеся с вечерних тусовок, а потом отвозила все на свалку. Несколько раз ее забирали в милицию, принимая за бродяжку, но потом с извинением отпускали, провожали домой и мягко внушали супругу, чтобы он внимательно смотрел за женой.

Однако вскоре исчерпали себя и тусовки, и в Шаровск пришла эпоха митинговой демократии и массовых разоблачений. За три недели была разоблачена вся городская верхушка, появились какие-то газеты, листовки, плакаты, возникли партии и движения, по бульвару затопали демонстранты, призывая кого-то к ответу, и чем круче и хмелее гулял опьяненный волей город, тем беднее становились магазины. Начали пропадать соль, спички, табак, хлеб. Теперь уже никто никого не слышал, и все кричали и обвиняли друг друга, аппарат, мафию, кооператоров, становилось все жутче и веселее, и в один день в городе стали подбирать с земли камни.

Громили все подряд, громили магазины, машины, витрины, киоски, громили номенклатуру, частников, требуя справедливости, а Дмитрий Иванович читал в своей будке какой-то фиговый листочек, где сообщалось о наконец-таки решающей фазе демократических преобразований, не подозревая, впрочем, что заводское радио давно бездействует и слова его, нигде не задерживаясь и никого не обогревая, уходят в любезный его сердцу небесный эфир.

Он не замечал ничего до тех пор, пока его восемнадцатилетний сын, уходя навсегда из опостылевшего дома, не прокричал ему прямо в ухо:

— Это ты во всем виноват! Это ты им служил и обманывал нас. Ты был их голосом! Ты!

Только тогда Голубятников надорвался, из его чудесного горла вырвался безобразный хрип, и вслед за этим стало тихо.

Он очнулся в каком-то поле под хмурым, но теплым небом и увидел, что возле него хлопочет кто-то в белой одежде — мужчина или женщина, Дмитрий Иванович не разобрал.

— Отдохните, — ласково сказало это существо Голубятникову.

— Нет, — отшатнулся он, — надо работать.

— Не надо, Дмитрий Иванович, — услышал он в ответ, и голос был таким сладким, точно был это его собственный голос. — Вы уже очень устали, вам теперь пора отдыхать.

— Что случилось?

— Все кончилось, и теперь все будет хорошо.

— А где люди?

— Они остались на площади.

— Отпустите меня, — попросил Голубятников.

— Зачем? — спросило существо недоуменно. — Зачем вам туда опять?

— Мне надо, — ответил он.

— Хорошо, только недолго, — ответило существо, как говорила когда-то мать, отпуская его маленького гулять.

И он пошел по пустынному городу, страшному, как во сне. Он шел, держась за стены, качаясь как пьяный, весь в пыли, но ни один милиционер его не остановил — милиции в городе не было. Он шел и вдруг вспомнил, как давно он говорил людям нечто очень важное, что их каждый день успокаивало, он искал эту фразу в своем затухающем сознании и наконец вспомнил.

— Только бы не было войны, — шепнули его губы.

Теперь он понял и узнал, что и зачем он делает, зачем он, вернулся, вспомнил, где находится площадь, и пошел туда. Но внезапно его остановила чья-то рука.

— Дмитрий Иванович!

— А? Что? — вскрикнул он.

— Нельзя вам туда, голубчик, нельзя. Узнают вас — убить могут. Это же звери, они на все способны.

Голубятников присмотрелся к говорившему и узнал как-то странно одетого одного из свергнутых отцов города.

— Только бы не было войны, — как пароль, как драгоценный сосуд держа в руках, произнес Голубятников.

— Бросьте вы это, — вздохнул его собеседник, — это хорошо было их войной раньше пугать. А теперь они ни черта не боятся. Распустились, сволочи. Да что ж вы на меня так уставились? Не держу я вас, охота идти — идите.

Теперь он явственно представлял, как подойдет к площади, подымется на трибуну и скажет им заветную фразу, вложив в нее всю душу, всю свою жизнь, потому что, может быть, для этой только фразы и нужен был его голос. И они ему поверят, как верили всегда, пусть он все потеряет — но они успокоятся и уйдут.