Все могу (сборник)

Придя в школу, к своим ученикам и чужим детям, встала она скалою посреди класса и руками сказала, чеканя каждый жест до боли в пальцах, как чеканила бы сейчас каждое произнесенное вслух слово: «Я хочу прочитать вам стихотворение». И начала: «Вчера еще в глаза глядел, а нынче все косится в сторону…» На строчках «Увозят милых корабли, уводит их дорога белая…» Таня уже рыдала и незаметно для себя начала орать. Представились ей лыжная белая трасса, уезжающий Стас и она сама, закутанная и затянутая в метель, уносящую ее в даль небытия. Если крик ее, вибрацию высоких нот услышали даже некоторые из глухих детей, то учителя услышали и подавно. Только никто не осмеливался зайти внутрь класса и остановить ее. На последних строчках зашла завуч, увидела плачущую Таню и плачущих детей.

Педсовет принес Тане первый в ее трудовой жизни выговор, в частности за слезы ее воспитанников. Но никакому школьному начальству не пришло в голову, что плакали эти больные, уже тридцать раз несчастные и тридцать раз проклятые всеми и вся дети только от того, что увидели в этой женщине, строгой и беспощадной, живого человека, живую женщину, способную переживать и даже (о, чудо!) плакать. Никакой завуч не подумал, сколько надо было вложить сил в прочтение этих стихов, чтобы заплакал весь класс без исключения вместе с мальчиками и черствыми хулиганами. Продолжая занятия в неизменных лингафонных наушниках, все же по-другому смотрели они на Таню. С детской доверчивостью встречали ее возле школьного забора и стайкой провожали в учительскую. А одна девочка, самая смелая, спросила, также на пальцах: «А почему вы тогда плакали?» Таня растерялась, хотела было пуститься в объяснения, но, пересчитав вокруг детские глаза, разноцветные и разноразмерные, но все же одинаковые, как все глаза больных детей, промолчала. Больные дети опекали здоровую Таню, старались на ее уроках и вели себя подчеркнуто примерно. Учителя же понимали, что таким вот экстравагантным и вовсе не педагогическим методом завоевала молодая Таня уважение учеников, что случается редко даже с маститыми преподавателями, но и соглашались, что на уважении этом Татьяна Алексеевна не спекулирует и не использует детскую доверчивость в своих личных целях. А к концу учебного года инцидент забыли вовсе, тем более что летом выходила Таня замуж и никто не знал, вернется ли она к сентябрю.

Возвращаться Таня и не думала. Компьютерные дела ее будущего мужа шли как нельзя лучше, и роль домохозяйки была еще не испробованная и оттого лакомая. Вторая Танина свадьба готовилась с подобающим размахом. Помимо известной регистрации, застолья и второго похмельного дня решено было венчаться. Новость эта, дошедшая от Паши к Боре, а уж от него к Ольге, повергла последнюю в замешательство. Кинув дела, помчалась она к старой тетке.

Та, мучаясь старческими маниями, боялась последнее время, как огня, всяческой утраты, грабежа и воров. Запертая на все замки, она нудно долго открывала запоры, прежде чем впустить племянницу. Своих детей тетка Серафима не нажила, да и Ольгино двуплодие считала необязательным и, коротая последние свои дни под сенью высоченных потолков, все думала, кому оставить жилплощадь. С желанием осчастливить наследников боролся страх обмана, что бедную ее старуху выкинут во двор, под забор, а добро ее пропьют и прогуляют. Надо сказать, что подозревала она всех подряд, кроме Ольги, считая ее единственную честной. Расстройства ее причиняли Оле много хлопот, но безропотно, с вечной благодарностью за юношескую историю, тащила она себе все ее беды. Фима не могла вызвать врача, потому что боялась открывать чужим дверь, не могла сходить в магазин, потому что пугалась обсчета и обвеса и путалась в новых тысячных деньгах, она не способна была даже вынести мусор. Все это делала Ольга. Кроме маний, тетка не страдала ничем. Была крепка, для своего возраста здорова и подвижна и, если не брать в расчет ее страхи, сохранила ясный цепкий ум. Будучи в курсе семейных дел Оли, Серафиму интересовали только последние новости. Вгрызаясь в куриную ножку, она выкатывала на племянницу глаза и слушала молча, угадывая конец информационного потока по Ольгиному вставанию, потом еще долго обсасывала хрящики, плевала их прямо на скатерть, тут же смахивала их в скрюченную ладонь и, жестикулируя свободной рукой, зажав в кулаке останки птицы, высказывала свое мнение.

Пашу старуха любила больше, чем Борю. Слишком много хлопот принес ей старший Олин сынок своим появлением на свет. А Павлика считала своим мальчиком и даже тайно покрестила его, пока Оля с остальными курортилась в Паланге. Но креста на детской шейке не оставила, скрутила веревочку и спрятала в расписную шкатулочку. Берегла. И новости о венчании, к большому Олиному изумлению, почти обрадовалась. Единственное, что смущало ее, была Таня. От одной с ней встречи не сложилось у нее четкого представления о девушке. Все время Пашиных гостин боялась она только за имущество, на которое, как ей казалось, подозрительно заинтересованно смотрела Таня.

Ольга была категорически против венчания, настаивая на версии о неосознанном влиянии моды, по которой все ринулись к церкви, поголовно записав себя в сыны Божии. Знала Оля о ревностном отношении к вере самой Фимы и боялась лишним словом ее обидеть. Но та не обижалась. Подошла к платяному шкафу, где на одной свободной полке был у нее иконостас, припрятанный от посторонних глаз, и достала палеховскую шкатулочку. Ольга удивилась, что сынок ее оказался крещеным без ее материнского ведома, но возмущаться не стала, понимая, что не тот это повод для выяснения родственных отношений. Внимательно рассматривала она маленький детский крестик на пожелтевшей ниточке сутажа и уже знала, что от венчания этого никуда не деться. Серафима, все приговаривая: «Не в грехе же жить! Не в грехе!» – заворачивала в кусок газетки Пашину благодать.

Ни о каком таком грехе Таня и не думала, выходя вместе с Пашей из машины возле Свято-Даниловского монастыря. Не превращенный еще в резиденцию Патриарха, стоял он весь в строительных лесах, обшарпанный и бедный. Еще ничего не говорило о том, что через несколько лет станет он ухоженным, чистеньким и будет возрождать духовную жизнь горожан. Что будут останавливаться в нем иеромонахи и архимандриты со всей страны, пользуясь им как гостиницей, да и сама гостиница уже для мирских образуется рядом и станет самой дорогой и самой недоступной во всей объевшейся Москве.

О том, что многое благое дело без искушения редко происходит, Таня не знала, а потому здорово серчала на батюшку, прогнавшего ее на улицу за узкие брючки, неприкрытые плечи и голову. Пришлось ехать переодеваться, и всю дорогу Таня скандалила, ругала Пашу и то и дело передумывала о небесной констатации их земного союза. Пашу лишь забавляла ее горячность, и хотелось ему подчиняться ее воле, делать все по ее совету и указанию, но сохраняя при этом право на собственное, уже отчасти немое мнение. Бесилась Таня еще и потому, что на днях встретила она своего прежнего лыжника и долго не могла прийти в себя от этой, казалось бы, случайной встречи. Нарядный, с такой же нахохленной нарядной женой шел Стас по платформе метро, а Таня, спрятавшись за колонну, впивалась взором в эту пару и примечала детали совсем уж для себя драматичные. Из того, как смотрел, как держал за руку, как пропускал вперед, заслонив могучим телом всех, кто сзади, свою жену, сделала Таня печальный вывод, что «уводит милых» вовсе не белая дорога, а вот такие, как эта, блеклые девочки. Чувство необоснованной собственности, попранной гордости и опять-таки несправедливости душило Таню, и уже тогда знала, что не простит, никогда в жизни его не простит, как не простит рукоприкладства и измены.

9

Наученная горьким опытом своей первой свадьбы, Таня повела себя благоразумнее. Хорошо выспалась, встала рано утром, сходила в парикмахерскую и медленно, специально затягивая процесс, начала одеваться. Вездесущая Кирочка руководила процессом. Прилаживала шляпку на Танину голову, выписывала торжественный макияж, перетягивала подъезд лентами. В этих бесконечных организационных хлопотах и было Кирино самовыражение. Перекладывая с места на место кольца в коробочках, венчальные свечи и полотенца, она подолгу держала их в руках, как бы прикасаясь к святому таинству.

Ни одного сомнения не было у Тани про предстоящее замужество вплоть до этого утра, и в часы ожидания засосало под ложечкой, закрутило живот и овладело ею волнение, почти паническое и оттого бесконтрольное. Достав с полки тетрадку с переписанными еще в школе стихами, пошла читать их в туалет и сидела там уже в платье, туфлях и шляпке и все не выходила, а только всхлипывала. «Прощается с девичеством», – подумала Танина мать, в которой раз запамятовав, что это второй брак дочери. А Таня действительно прощалась, в каждой строчке видя свою прошлую жизнь. Все как один стихи выходили в этот день для нее печальными и скорбными, и больше всего хотелось ей спать, а не ехать и веселиться до утра. Почти отвращение к этому балаганному и карнавальному празднованию вызывали ее мысли о свадьбе, хотя и Паша оставался по-прежнему милым, но чего-то не хватало, самой малости, крошки, толики для ее уверенности. «Что-то уходит, чего-то не будет, о чем-то придется забыть», – почти в рифму думала Таня и не понимала, чего именно ей так жаль. Выйдя из своего добровольного заточения с чуть припухшими глазами и сдутой надеждой, она шмыгнула на кухню, откупорила бутылку водки и под всеобщее кудахтанье неодобрения выпила рюмку.

Паша же за все время свадебного торжества выпил больше всех, на ногах стоял исправно, на «горько» поднимался самостоятельно, но бодрость уже утратил, вяло реагировал на тосты, здравицы и обычные шутки. Как ни странно, но особо пьяных на их свадьбе не было. Пашина теща сидела в обнимку с Ольгой, и последняя этими объятиями явно тяготилась. Степан Кузьмич демонстрировал невестке свое новое бытовое изобретение. Кира с Борей держались особняком, танцевали, ели и мило беседовали. Оживленности никто не проявлял, пьяных слез не лил и веселиться не веселился.

Жених настаивал, чтобы банкет этот прошел именно в «Праге» – ресторане, где он когда-то работал, и наслаждение его было счастьем бывшего официанта, зашедшего через парадный вход со всей подобающей помпой, и не знало границ. Оплывшее от бессонницы и водки, его лицо напоминало индюшачью морду, и Таню это сходство так рассмешило, что залилась она долгим смехом, не прекращающимся и смахивающим на истеричный, что даже Ольга неделикатно покашляла в ее сторону.

Так же кашляла Ольга Петровна своим ехидным кхе-кхе, когда Таня с Пашей приезжали к ним в гости. Таня усаживала свое беременное тело на диван, доставала вязанье и взмахивала спицами над голубеньким клубком. Всем своим видом показывая, что пришла только потому, чтобы мужа своего не обидеть. Ольга злилась, но шагов к сближению не делала. Приглядывалась к Таниному животу и только интересовалась, какой срок. Таня интерес ее утоляла. Так и сидели. Паше неловко было у родителей. Такой чужой и холодной казалась ему эта квартира. Он быстро привык, что их с Таней отдельное жилище именовалось теперь его домом, и именно туда он спешил после нудных переговоров, встреч и партнерских попоек.