Все мои уже там

Но ничего не проходило. В какой-то момент мне стало казаться даже, будто бы я не спускаюсь по лестнице, а поднимаюсь. Я продолжал шагать, но я не понимал, вверх ли я шагаю или вниз. Трудно объяснить это, но я не понимал даже, вперед ли я иду или назад.

На мое счастье, кожаный шлепанец соскочил у меня с ноги, я поскользнулся, упал на задницу, пару ступенек проехался на заднице вниз по лестнице и оттого окончательно проснулся.

Уцепившись рукой за перила, я попытался было встать, но голова очень кружилась, и я снова сел на ступеньки, постепенно приходя в себя и постепенно соображая, где я. Ну, конечно же. Я в доме-крепости на Рублевском шоссе. Я включился в безумную авантюру безумного Обезьяны. За последние пару суток я пережил столько приключений, сколько не переживал за последние десять лет. Все в порядке. За окном темно. Надобно встать, доковылять до бара в гостиной, выпить-таки глоток виски и пойти доспать до утра.

Стараясь не шуметь, я так и сделал. Вышел в гостиную, плеснул себе в стакан на пару пальцев «Гленморанжи», сделал большой глоток, плеснул еще и со стаканом в руках направился к своей спальне. Однако же в прихожей мне на секунду опять показалось, что я сплю. Когда я спускался к бару, дверь караульной комнаты оставалась у меня за спиной, и я не обратил внимания, открыта ли она. Теперь, когда я шел обратно, дверь караулки оказалась у меня прямо перед глазами. И она была приоткрыта. В караулке горел свет. В проем двери я увидел Ласку и Банько. Ласка сидела на столе, отклонившись назад к мониторам и опираясь на руки, а голые ноги раскинув по спинкам стульев. Банько стоял у Ласки между ног, джинсы у него были спущены ниже колен, и голые его ягодицы ритмично сокращались и расслаблялись в такт осторожным фрикциям. Они занимались любовью. Ласка посмотрела на меня, улыбнулась и, не прерывая своего занятия, дотянулась ногой до двери и толкнула дверь большим пальцем ноги так, чтобы закрылась. И дверь почти закрылась. Оставалась совсем небольшая щелочка. И я, проходя мимо, потянул дверь караулки на себя так, чтобы щелкнул замок. Я понимал, конечно, что Ласка понимала, что это я закрыл дверь снаружи, как бы говоря: меня не касается, девочка, как там распределяются роли в тройственном вашем союзе, меня это не касается…

Я поднялся к себе в спальню, допил свой виски, лег, не снимая халата, в постель. Страшный ртутный зверь оказался всего лишь старинным будильником на прикроватной тумбочке. Я сладко потянулся, но уснуть не мог, а все думал про эту любовь. Очевидно, молодые люди не боялись, что Обезьяна застанет их вместе, иначе, как минимум, они закрыли бы дверь в караулку. Очевидно, Обезьяна знал про связь любовницы своей и друга. Очевидно, шутовские его выкрики «Скажи мне, Банько, ты опять жахал Ласку?» не были пустой шуткой. И еще вот я о чем подумал: неспроста для занятий любовью Ласка и Банько выбрали именно караулку – надо полагать, единственный закуток во всем поместье, где не установлены камеры слежения…

Не помню, как я заснул. А проснулся я оттого, что солнце светило в незашторенные окна, птицы галдели, и певица Zaz распевала на весь дом цыганские свои песни.

На кухне орудовал Обезьяна. На плите в горшочке допревала пшенная каша, про которую Обезьяна только спросил меня, с оливковым маслом я ее предпочитаю или со сливочным. Как и всякий человек, которого эксперименты с алкоголем довели до токсического гепатита, масло я предпочитал, конечно, оливковое. И Обезьяна плеснул масла в горшочек чуть ли не целый стакан.

Мы сели завтракать. Обезьяна был немногословен. Ласка и Банько, кажется, отсыпались где-то в доме после ночных своих похождений. А Обезьяна уплетал кашу и пялился в компьютер с тем особенным видом, с которым молодые люди исследуют Интернет.

– Здесь есть Интернет? – спросил я. – Какие-нибудь новости?

– Нет, никаких, – пробормотал Обезьяна. – И с Интернетом осторожно. Я вроде все заблокировал, но, пожалуйста, даже и не пытайтесь выходить в Интернет никогда, иначе нас вычислят в три зеленых свистка.

– Разве вы не в Интернете?

– Я в Интернете. Но я выхожу по-хитрому, через норвежский сервер.

– А телефон? – я вытащил из кармана безжизненную телефонную трубку.

– Телефоны я тоже заблокировал. Если хотите позвонить домой, можно сделать это через мой ноутбук.

Я кивнул. Не спрашивая номера, Обезьяна постучал что-то по клавишам и развернул компьютер ко мне. В мониторе плавали аквариумные рыбки. Через минуту раздались гудки, и Татьянин голос сказал:

– Алло!

– Татьяна? Тань, это я…

– Ой, Бо!

– Тань, я в Рейкьявике, – зачем-то соврал я, – и долго говорить не могу. Как у вас дела?

– Ой!..

– Тань, как Наталья?

– Да все слава богу! Ой! А вы-то?!

Знаками я попросил Обезьяну разорвать связь. Через мгновение связь разрушилась, и я подумал, что мне совершенно не интересно ничего знать про оставленную мною семью, кроме того, что все они живы.

Мы доели кашу, и Обезьяна спросил, когда мы доели кашу:

– Ну, что? За дело?

– За дело, – кивнул я. – Только откройте мне дверь в этот равелин к узнику.

– Я открою ее отсюда, – усмехнулся Обезьяна. – Идите, не бойтесь.

А я и не боялся. Я шагал вдоль пруда мимо деревянных мостков, на которых давеча стояла Ласка, и был совершенно уверен, что бояться мне нечего, ибо воля Янтарного прапорщика наверняка сломлена событиями, произошедшими накануне. Подражая Обезьяне, я попытался даже насвистывать и приплясывать на ходу. Полагаю, получилось довольно комично.

Входная дверь в доме прапорщика распахнута была настежь. Обезьяна действительно мог открывать и закрывать двери с пульта в караульной комнате. Несколько мгновений я постоял перед дверью на крыльце, как будто бы ожидая, не бросится ли на меня, как давеча, прапорщик со стулом наперевес. Но ничего не происходило, и я вошел в дом.

– Эй! Можно войти? Есть тут кто живой?

Ответа не последовало. Я миновал прихожую, украшенную африканскими масками и тибетскими барабанами, верчение которых заменяет чтение мантр, и заглянул в гостиную.

На просторном кожаном диване, склонившись над журнальным столом, сидел мой прапорщик.

– Добрый день, Анатолий, – сказал я.

– Добрый… – буркнул прапорщик.

Его интонация и самая его поза наглядно демонстрировали, что после неудачной попытки побега он теперь избрал тактику тупого саботажа, как это бывает свойственно трудным подросткам, попавшим на перевоспитание в соответствующую социальную службу.

Я знаю. Много лет назад у меня был мимолетный роман с девушкой, занимавшейся перевоспитанием малолетних преступников. Роман был вялый, девушка бесконечно таскала меня по гостям, где неинтересные молодые люди завывали под гитару «Письма римскому другу», перевирая слова… Но однажды она предложила мне съездить в летний лагерь для трудных подростков и посмотреть Большую Игру. Мы долго тащились по шоссе в желтом ее «Матизе», где на пассажирском сидении ноги у меня упирались в крышку бардачка, а голова упиралась в потолок. Еще дольше мы тряслись по проселочной дороге, то и дело увязая в грязи, так что приходилось выходить и вытаскивать из лужи на твердую дорогу эту жестяную коробчонку. Под конец пути мы чуть было не перевернулись, спускаясь с глинистой горы. И наконец приехали в сомнительных достоинств рощу над лесом, посреди каковой рощи стояло несколько палаток, а в палатках жили с целью перевоспитания под руководством педагогов и психологов малолетние преступники. В тот день, когда мы приехали, для этих отвратительно матерившихся подростков устраивалась Большая Игра, что-то вроде Зарницы. Подростки искали клад. Разбившись на команды, бегали по лесу с мягкими полиуретановыми палками в руках, дубасили друг друга этими палками, и всякий, кого ударили палкой трижды, считался убитым и отправлялся в Царство Мертвых. Это самое Царство Мертвых представляло собою огороженный участок посреди поля. В Царстве Мертвых можно было провести пять минут, занимаясь каким-нибудь полезным делом, вроде рубки дров для лагеря. Можно было провести десять минут, занимаясь бесполезным делом, например, переливая воду ложкой из ведра в миску и обратно. А можно было провести двадцать минут, совсем ничего не делая. К вящему моему удивлению, большинство детей предпочитали ничего не делать, хоть это и выключало их из игры на целых двадцать минут. Довольно значительная группа выбирала бессмысленную работу. А полезной работы не выбирал почти никто. И я помню, меня это поразило, тогда как моя аморетта смеялась над моею наивностью и разъясняла мне, что оттого-то подросток и совершает преступления, что ценности у него в голове перевернуты с ног на голову.

Тогда я удивлялся, зато теперь было для меня совершенно объяснимым поведение Янтарного прапорщика.

По внешнему виду судя, чувствовал он себя неплохо для человека, накануне получившего булыжником в голову и ненадолго утонувшего. Голова у него оказалась неестественно крепкой, так что за ночь всякие симптомы сотрясения мозга прошли. Зато нос ужасно распух, хоть Обезьяна и вправил ему хрящи и засунул в ноздри турундочки с целебной мазью, и наложил пластырь. В результате Толик мой был безобразен, гнусав, совершенно раздавлен морально и совершенно не пригоден к обучению. На любой вопрос он отвечал только: «Где-то, как-то…» И ничего другого добиться от него было невозможно.