Все оттенки красного

— Родственница, да.

— Вы-то сами как себя чувствуете?

— Почти нормально. Просто не понимаю, как это так случилось? Как? Она ехала в Москву, к нам, и… Миша! Поедем, Миша!

— Сожалею, но водитель будет задержан до выяснения обстоятельств. Человека сбили. Хотя дело, кажется, ясное, девушка сама виновата, но надо оформить все как положено. На случай, если она и ее родные предъявят претензии.

— Господи, да мы заплатим, за все заплатим! Не может быть никаких сомнений по этому поводу! За лечение, за врачей. Миша!

— Я потом приеду, Нелли Робертовна. Езжайте. Куда ее? — мрачно спросил шофер Листовой у врача «скорой».

— Пока в Склифософского…

— Нет-нет! — засуетилась Листова. — В хорошую частную клинику!

— Да где ж мы вам сейчас…

— Тогда в отдельную палату. Я все оплачу. Умоляю! Сделайте что-нибудь! Ну, как же это, а? Как же?

Ближе к полудню

— Маруся…

Как же больно! В глазах кровавый туман, да и открывать их больно. Лучше закрыть. А чей-то голос такой ласковый, тихий.

— Маруся…

Это мама, ее мама. Только она называет Марусей. Она дома? Все, слава Богу, кончено. Страшное позади, мама теперь будет заботиться, будет всегда рядом

— Как ты себя чувствуешь, Маруся?

— Ни… чего.

— Голова, да? Сильно болит голова?

— Да.

Вот разговаривать сейчас хочется меньше всего. И глаза открывать не хочется. Голова, действительно, болит, и грудь болит. Как же она так? Ведь что-то случилось? Что-то ужасное? Перед тем как эта машина…

— Ай!

Деньги и документы. Пропали все деньги и все документы. Что же это? Как же мама ее нашла?

— Ты, Марусенька, лежи, отдыхай. И не беспокойся: все будет хорошо. Теперь все будет хорошо.

Нелли Робертовна на цыпочках вышла из палаты.

— Надо бы родственникам сообщить, — тихо произнес врач.

— Я ее родственница. Жена ее отца. Покойного, увы. Но в Москве у девушки никого больше нет. Она ехала к нам. А ее мать… Не надо пока никого беспокоить. Ведь никакой опасности нет?

— Для жизни, да. Никакой опасности. Надо сказать, что ваша юная родственница еще легко отделалась! Но травма, возможно, была серьезнее, чем…

— Вот вы сначала все выясните, сделайте снимки, анализы, а потом сообщим ее матери. Все равно деньги, которые я плачу вам, она не в состоянии будет заплатить. Это понятно?

— Да. Вполне.

— А за девушкой я поухаживаю сама. Посижу с ней.

— Кажется, уснула, — и медсестра вышла из палаты. — Я сделала ей укол.

— Хорошо, — кивнул врач. — Пусть спит. Кстати, ее вещи вы заберете или отправить в камеру хранения?

— Я все заберу. Не надо никакой камеры.

…Через полчаса Нелли Робертовна Листова сидела возле кровати спящей девушки и читала письма своего покойного мужа Эдуарда, адресованные другой женщине. Женщине, родившей ему внебрачного ребенка. Читала и плакала, хотя никакой любви в этих письмах не находила. Более того, они напоминали отписки. Эдуард Листов мало заботился о том, как растет его дочь, что она любит, чего не любит, часто ли болеет, хорошо ли учится.

«…сейчас очень занят. В следующем месяце состоится выставка моих работ в Париже, обязательно должен присутствовать. Конечно, места у вас красивые, и зимой, как и летом, должно быть, очень хорошо. Но приехать нет никакой возможности. Знакомые жены давно продали тот дом, в котором я когда-то жил, а остановиться у вас, Аля, мне представляется не совсем приличным…»

«…могли бы, конечно, приехать ко мне. Жена Нелли в курсе моих с вами отношений, но сказать с полной уверенностью, что она отнесется к вашему с Марусей приезду положительно, я не могу. К тому же, летом мы постоянно живем на даче, а кроме нас там постоянно находятся мой сын и внуки. Это очень шумная компания, и вам здесь было бы неприятно и неудобно…»

«…готов принять. Но о художественном училище думать пока рано. И вообще эта затея с живописью не представляется мне слишком уж обнадеживающей. Если есть материальные проблемы, немедленно сообщите. Готов выслать любую (подчеркнуто) сумму…»

«…не судите меня строго. Только сейчас начинаю понимать, как обделил себя в жизни. Часто о вас думаю, благо, что есть, кому напомнить. Я давно должен был забрать девочку к себе, а теперь получается, что поздно. Последнее время много болею, вам было бы неприятно увидеть меня таким после стольких лет разлуки. Я всю жизнь слишком уж идеализировал свою жену, слишком уж дорожил ее пониманием, а теперь получается, что попустительством. Она попустительствовала моим порокам, не могла родить мне ребенка, а потому удерживала, чем только было возможно. Проклинаю тот день, когда женился на Нелли. Лучше бы рядом со мной была простая женщина и дочь, которая меня бы по настоящему любила…»

Это было последнее письмо, судя по дате, самое длинное и откровенное, и Нелли Робертовна долго рыдала, читая его. Нет, не случайным было желание мужа развестись с ней, он долго к этому шел. И стало вдруг обидно, так обидно… Если бы эта светленькая девочка была ее дочерью. Но нет.

— Как удивительно похожа на женщину с того знаменитого портрета! — прошептала Нелли Робертовна. — А ведь это лучшая картина Эдуарда!

Больше всего на свете ей захотелось вдруг, чтобы ничего этого не было: ни больничной палаты, ни девушки, лежащей на кровати, ни этих писем. Ничего. Что-то тревожное вторглось в размеренную жизнь, и дальше могло быть только еще тревожнее.

Из блокнота выпала старая фотография, Нелли Робертовна сразу же ее вспомнила. «Любимой женщине подаришь, когда попросит…»Так вот кому подарил снимок Эдуард! Матери этой Маруси! Еще одно свидетельство большой любви. А теперь еще завещание. Она вспомнила содержание. То, что разведясь с ней, муж не оставил бывшей жене никакого наследства, не удивительно.

«Все мое движимое и недвижимое имущество, в чем бы на момент моей смерти оно не заключалось, завещаю двум моим детям: Георгию Эдуардовичу Листову и Марии Эдуардовне Кирсановой. Последнюю официально признаю своей дочерью и законной наследницей половины всего, что я имею. Если же до того момента, как завещание вступит в силу и имущество мое должно будет по закону перейти к наследникам, один из них по каким-то причинам умрет, оставшийся в живых наследует и его половину».

Вот так. Ей, Нелли Робертовне, ни при каких условиях ничего. И первой своей жене, матери пятидесятилетнего Георгия, которая тоже еще жива, ничего. И внукам своим, если их отец, не дай бог, умрет в те полгода, что должны пройти до вступления его в права наследства, тоже ничего. Не любил Эдуард своих внуков. А вот эта девятнадцатилетняя девушка теперь миллионерша. Если, конечно, проживет еще полгода и подаст заявление о правах на наследство. А почему, собственно, не подаст? Теперь обязательно подаст. И тогда, если даже эта Мария Кирсанова умрет позже, чем через полгода, все перейдет к ее родне. По закону перейдет.