Все повести и рассказы Клиффорда Саймака в одной книге

Значит, Нортон ненавидел его. Ненавидел, как все нормальные люди в глубине сердца ненавидят счастливчиков, живущих сверх положенного срока.

Обычно эта ненависть подавлена, спрятана в тайниках души. Но подчас она вырывается наружу, как вырвалась у Нортона.

Человечество возмущено — возмущение скрадывается лишь благодаря умело, исподволь подогреваемой надежде, что те, кому дается долгая жизнь, в один прекрасный день сотворят чудо и каждый, если не падет жертвой насилия, будет жить столько, сколько пожелает.

«Теперь-то я понимаю их, — подумал сенатор, — ведь я сам теперь один из них. Я один из тех, чья жизнь не будет продолжена, и лет у меня впереди даже меньше, чем у большинства».

Он стоял у окна в сгущающихся сумерках и следил за тем, как вспыхивают огни, как над неправдоподобно синими водами всемирно известного озера умирает день. Красота захватила его, и он не мог оторваться от окна — а ведь совсем не замечал ее вот уже многие годы. Красота покоя, тихое счастье остаться наедине с городскими огнями и с последними отблесками дня над засыпающим озером.

Страх? Да, сенатор не отрицал, что ощущает страх.

Горечь? Да, естественно, и горечь.

И все же, несмотря на страх и горечь, окно заворожило его картиной, которую обрамляло.

«Земля, вода и небо, — подумал он, — И я чувствую себя единым с ними. Это смерть дала мне такое чувство. Смерть возвращает нас к исходным стихиям, к земле и деревьям, к облакам на небе и солнцу, гибнущему на западе в потоках собственной крови.

Такова цена, которую мы платим, — подумал он, — Цена, назначенная человечеству за вечную жизнь. Мы утратим способность воспринимать красоту. Утратим истинный смысл самого для нас, казалось бы, дорогого — ведь то, чему нет предела, что будет всегда, неизбежно потеряет для нас всякую ценность…

Философствуешь? — спросил он себя, — Да, конечно, философствую. А что остается? Хочу прожить еще сто лет, хочу, как никогда ничего не хотел. Хочу получить шанс на бессмертие. А поскольку не получу, то и вымениваю вечную жизнь на закат, отраженный в озере. И хорошо, что я еще способен на это. Счастье мое, что способен».

У сенатора вырвался хриплый горловой стон.

Позади него внезапно ожил телефон, и он обернулся. Телефон заверещал повторно. Внизу, в гостиной, раздались шаги, и сенатор поспешно крикнул:

— Я подойду, Отто.

Он снял трубку.

— Вызов из Нью-Йорка, — сообщила телефонистка. — Попросите, пожалуйста, сенатора Леонарда.

— Леонард слушает.

В трубке возник другой голос:

— Сенатор, говорит Джиббс.

— Да, да, — отозвался сенатор, — Палач.

— Звоню вам, — пояснил Джиббс, — потолковать насчет выборов.

— Каких еще выборов?

— Выборов в Северной Америке. Тех, в которых вы принимаете участие. Не забыли?

— Я старик, — ответил сенатор, — и скоро умру. Выборы меня не интересуют.

Джиббс трещал не останавливаясь:

— Но почему же, сенатор? Какая муха вас укусила? Вам необходимо что-то предпринять. Подготовить речи, выступить с заявлением для печати, прибыть сюда и поездить по стране. Организация не в силах принять все хлопоты на себя. Часть их неизбежно выпадает и на вашу долю.

— Ладно, я что-нибудь придумаю, — пообещал сенатор, — Да, да, я в самом деле что-нибудь придумаю.

Повесив трубку, он подошел к письменному столу и включил свет. Достал из ящика бумагу, вынул из кармана перо.

Телефон совершенно сошел с ума — он не удостоил звонки вниманием. Однако телефон не унимался, и в конце концов трубку снял Отто.

— Вас вызывает Нью-Йорк, сэр, — доложил он.

Сенатор сердито затряс головой и услышал, как Отто тихо говорит что-то в трубку, но слов не разобрал. Больше телефон не звонил.

Всем, кого это касается, — написал сенатор.

Вычеркнул.

Заявление для мировой печати.

Вычеркнул.

Заявление сенатора Гомера Леонарда.

Вычеркнул и это — и принялся писать без заголовка:

Пять столетий назад люди мира предложили немногим избранным, мужчинам и женщинам, дар продленной жизни. Предложили, надеясь и веря, что избранники используют этот дар для того, чтобы своим трудом приблизить день, когда большая продолжительность жизни станет достоянием всего человечества.

Время от времени продление жизни даровалось дополнительным группам людей — и всякий раз подразумевалось, что дар предложен на тех же условиях, что удостоенные его лица будут жить и трудиться во имя дня, когда можно будет сказать населению всей планеты: живите долго, живите вечно.

В течение столетий иные из нас внесли свой вклад в осуществление этой мечты, взращивали ее, жили ради нее, не жалели сил, чтоб обосновать ее и приблизить.

Иные из нас такого вклада не внесли.

После должных раздумий, тщательно взвесив свои собственные усилия и возможности, я пришел к выводу, что не вправе вновь принимать дар, которого более не стою.

Простое человеческое достоинство требует от меня, чтоб я встречался с прохожими на улице, с собратьями в любом закоулке мира, не пряча глаз. Я не имел бы на это права, если бы продолжал принимать дар, которого не заслуживаю, дар, недоступный большинству людей.

И расписался, аккуратно, разборчиво, без привычных завитушек.

— Ну вот, — произнес сенатор вслух в тишине ночной комнаты, — это они прожуют не сразу.

Заслышав мягкие шаги, он обернулся.

— Вам бы давно следовало быть в постели, сэр, — напомнил Отто.

Сенатор неуклюже поднялся — ломило кости, тело ныло, требуя покоя. «Старею, — подумал он. — Опять старею. А ведь так несложно начать сначала, вернуть юность, зажить новой жизнью. Чей-то кивок, один-единственный росчерк пера — и я стал бы опять молодым».

— Вот заявление для печати, Отто, — сказал сенатор, — Будь добр, передай его по назначению.

— Слушаюсь, сэр, — ответил Отто, бережно принимая бумагу.

— Сегодня же, — подчеркнул сенатор.

— Сегодня? Время довольно позднее…

— И тем не менее я хочу, чтоб оно было напечатано сегодня же.

— Значит, оно очень важное, сэр?

— Это моя отставка, — сказал сенатор.

— Отставка, сэр? Из сената?

— Нет, — сказал сенатор. — Отставка из жизни.

М-р Майкелсон. Как священнослужитель, джентльмены, я не могу рассуждать иначе: план, предложенный вашему рассмотрению, противоречит высшим установлениям. Человек не вправе утверждать, что создания Божии способны жить сверх отпущенного им срока.