Все прекрасное – ужасно, все ужасное – прекрасно. Этюды о художниках и живописи
Шрифт:
Я не сразу сообразил. Вам там внутри, наверное, душно было? В звериной утробе-то? Потом мы надели бутафорские носы и пошли в туалет отмываться. Фотографировались. Хохотали. На следующий день до нас донесся разговор двух русских: «Слышал? Вчера Брускин в Лесина стрелял! Но промахнулся». И мы снова хохотали.
Когда мне предложили написать воспоминания о Вас, драго…
Драгоценный уже было… Ну как Вас еще величать? «Открытый» не скажешь, «простодушный» – тем более, «великодушный» вроде тоже нет… Впрочем, Гандлевский вспоминает неизвестный мне факт, что Вы с Надеждой воспитали с младенчества и поставили на ноги чужую девочку.
Так что попробуем
Когда мне предложили написать воспоминания о Вас, великодушный Дмитрий Александрович, я подумал: ну что могу про Вас нового сообщить? Даже поморщился от предполагаемого усилия. И вот уже отмахал немало. И продолжаю… писать письмо. Чуть ли не письмо-книгу. Кому? Умершему другу. Вам ли, драгоценный ДАП? Ведь письмо умершему другу – прекрасная форма для литературного высказывания. Тем паче что друг время от времени оттуда то подмигнет, то подскажет деталь. А то и впишет кое-что в рукопись своей рукой.
Приятель Х сказал: «Все жду, когда ты перестанешь дружить с Приговым». Приятель Y, он же В. Р., сказал: «Все жду, когда ты перестанешь дружить с Соломоном Волковым». Оба дождались: перестали быть моими приятелями.
А может быть, не Вы поднялись ко мне на чердак, а, наоборот, я спустился к Вам в подвал? Кстати, вполне правдоподобно. Мастерскую Вы делили со Славой Лебедевым и Борей Орловым.
Как сейчас помню: стихограммы на стене, ныне всем известные банки с наклеенными текстами. Ваш гипсовый поношенный ботинок-крокодил.
Славину картину-эллипс: Венера крепко спит, облокотившись на опасный серп-и-молот.
Борины, как Вы выразились, «такие вроде бы корыта, а в них всякие материальные штуки расставлены». Цезаря-матросика с крейсера «Аврора». Военные портреты… Кажется, я первый назвал их тотемами. Надо бы полюбопытствовать у Орлова.
Впрочем, я не просто помню, а знаю наизусть эту самую Венеру и тот самый военный портрет из подвала. Потому что эти чудные творения в данную даже не минуту – секунду – в буквальном смысле у меня перед глазами. Одно висит подле другого на стене напротив в моей гостиной в Нью-Йорке.
Сразу после войны (на всякий пожарный уточняю: Второй мировой) советские люди одевались весьма и весьма бедно. Производство качественных товаров народного потребления не было налажено. Однажды в пору моего детства (а мое детство пришлось как раз на то самое время) мама купила с рук легкие лаковые туфли. Бабушка посмотрела с подозрением и покачала головой. Мама туфельки надела, и через полчаса они развалились: оказались картонными.
Одежду по большей части перелицовывали. Или шили. К нам на дом приходила портниха, сухонькая старушенция Клавдия Ивановна. И крутила ручку «Зингера». Мы с бабушкой шли в магазин выбирать отрез. Бабушка, ощупывая очередную ткань большим и указательным пальцами, с удовлетворением сообщала: довоенное качество. Сие означало, что сшитые из данной мануфактуры платье или пиджак будут носиться долго и выглядеть красиво. Что ткань надежная. Не подведет. Бывают и люди того самого «довоенного качества». О них ниже.
Осень в Эдеме, или 15 сентября 2010 года на даче у Орлова. День на редкость удался. Сидим с Борей в яблоневом саду. Рядом растянулся пес Джако «по явлению – собака, а по сути – ангел». Кругами бродит котик Лева: высматривает птичку-мышку. Тут же примостилась черная, как ворон, кошка Брынза. Розы-георгины. Кьянти с портретом Микеланджело на бутылочной этикетке. Плов…
Кто состряпал этот плов? Люся. А кто взрастил нелюбимые мною когда-то и обожаемые нынче георгины? Люся. А восемьдесят восемь
сортов роз? Люся. Построил крыльцо? Люся. Чудо-сортир? Люся. Крутит баранку машины? Люся. Красит нитрокраской Борины скульптуры? Люся…Люсь, остановись. Иди сюда, посиди-отдохни с нами под яблоней. Помнишь Нью-Йорк? Платья от Кельвина Кляйна, браслеты «Нефертити»… Сколько лет уже тому! Ты уехала. Боря затосковал. Ночевал у нас. Видишь, мы тут с Орловым тянем кьянти и рассуждаем, «каждый слог…».
И Саныч тут как тут. «Мысленно нами». Весь в янтарных зайчиках: «Смотри, Орлов, ведь мы живем не вечно…» Иные неискушенные читатели полагали, что Орлов Ваш литературный персонаж. Что Вы его выдумали.
С утра пораньше идем с не вымышленным, а напротив когда-то бывшим Вашим «не-разлей-вода» Орловым по грибы. Вдоль края поля. Вас вспоминаем. Только помянем – белый. Снова помянем – снова белый. В третий раз – опять он. Так целую корзину и набрали. Пришли домой. Старенькая Люсина мама аж руками всплеснула.
Ну а тучи в небесах? Если Боря захочет, сам нарисует.
Вас отпели. Вышли из церкви. Орлов воскликнул: «ЮНОСТЬ УМЕРЛА!»
Разные люди ставят перед собой разные задачи. Помните нашу общую знакомую художницу, которая однажды спросила себя «при свете совести»: «Зачем я занимаюсь искусством?» И при все том же свете совести ответила: «Чтобы привлекать внимание мужиков». Живописала художница, приклеив к физиономии огуречные кружки. Верила в то, что кружки сохранят на века молодость и красоту. Когда в дверь мастерской стучался очередной objet, дефицитные кружки (а в совке в несезон огурцов было не достать) в срочном порядке, но бережно отлеплялись от фейса, запихивались в стеклянную банку и закрывались плотно крышкой. Сеанс заканчивался, хахаль уходил. Кружки вновь извлекались на божий свет и вновь водружались на рожу. До следующего хахаля.
Я: Почему мы занимаемся искусством? Если сейчас мне скажут, что мне нельзя работать, я, наверное, просто…
Пригов:…запсихуете.
Я: Не буду знать, куда себя девать.
Пригов: Привычка – ведь это, знаете, не просто привычка, как проводить день. Эта привычка воздействует на физиологию организма. И со временем становится почти физиологической потребностью организма. Если бы я не занимался этим сорок лет, возможно, мой организм по-другому бы функционировал, имел бы другие потребности в той земной жизни и иначе бы их удовлетворял. Но тогда у меня было выжжено все остальное в пределах моего духовного, душевного и даже физиологического организма. Я ничем не мог на долгое время увлечься или отвлечься. Единственное, что меня занимало в качестве медитативной практики, это моя деятельность. Но она мне больше напоминала не трудовую деятельность, а именно медитативную. Или мистериально-медитативную. Я не мог ничем другим заниматься. У меня была испорчена физиология. И в данном случае искусство было родом гигиены.
Я: Думаю, одна из причин наших занятий – желание бессмертия. Не умереть каким-то образом, продлить свою жизнь на тысячу алхимических лет.
Пригов: Я, например, никогда не предполагал, что работаю для вечности. Я просто работал. У меня не было претензий быть в вечности, поэтому я спокойно относился к настоящему. Я очень рад, что попал именно в то время, потому что в другое моя личная синдроматика была бы хорошо отражена в истории моей психической болезни, но нисколько бы не стала реализацией болевых проблем культуры.