Все против всех

— Да не брешу я! Государев указ царя Иоанна Владимировича выполняю. Повелел тех, кто ему «тушинского вора» доставит, с царицей Маринкой — тысячу рублей за каждого выдаст, и всем кто из холопов и смердов, сие выполнит, то детьми боярскими станут, и каждому усадебку пожалую. А ежели боярин или князь какой самозванца и его женку поймает, то боярской шапкой пожалует, в чести будет! Тысяча рублей серебром — это четыре пуда, вам всем хватит, от своей доли откажусь, и еще приплачу сам!

Рубец Мосальский кричал во весь голос, с надрывом, понимая, чем быстрее улестит разбойников, тем спасет свою жизнь. Не станут его холостить, призадумаются — желание разбогатеть главное разбудить, чтобы блеск злата-серебра разум затуманил. Его не перебивали, и это был хороший знак — он продолжал горячечно «обольщать»:

— Я ведь час назад «царицу» Маринку саблей полоснул прямо по наглой морде — за ними погоней гнались с боярином Бутурлиным и десятком холопов, поймали, перебили всех, а тут ляхи, с дюжину али два десятка, не больше, ежели с пахоликами посчитать. Бились мы с ними, но смяли нас — я за помощью кинулся, православные. Если туда пойдем, то ляхов всех перебьем запросто, католиков поганых! А тела царика и блудной «царицки» государю нашему отнесем, он всех наградит. И простит не только вас, но и меня — вины на мне тяжкие лежат, дело доброе сделать было нужно, вот и вбили мы «тушинского вора», и Маринку Мнишекову не пожалели!

Ох не зря он обмолвился насчет собственной вины — когда с татями дело имеешь нельзя себя праведником выставлять. Вот это и заинтересовало разбойников больше всего, они даже на ноги его поставили, встряхнули, а самый косматый и крепкий из них, видимо атаман, хмуро произнес, дыхнув на него гнилью через щель выбитых зубов.

— Обзовись, ты кто таков будешь? Какого рода будешь? Что-то морда твоя мне знакома, не из бояр московских, часом?!

— Князь я, Рубец Мосальский, Василий Михайлович! По правую руку от царя Димитрия Иоанновича был всегда. А вот этот, — мотнул головой в сторону леса, — самозванец проклятый, ликом черен, вор. Я ведь думал что царь спасся, пришел в Тушино — а мне на него и показали. Но как скажешь при всех, что не царь это, а жид, на престол державы нашей ляхами влекомый, пришлось мне тоже кланяться и признавать. А кто не похотел того делать — убивали сразу, чтобы тайну самозванца сберечь.

— Правду говоришь, княже — видал я тебя в потешном городке, что царь Димитрий Иоаннович для игрищ своих построил. Ты ведь тогда в красном атласном кафтане был, соболями отороченном.

— И на жеребце вороном, что покойный царь мне подарил, он меня за службу верную еще поместьями наградил, — Рубец Мосальский поспешил добавить фактов, видя, что отношение к нему немного подобрело. А тут нужно, как говориться, «ковать железо пока оно горячо».

— Там «Тушинский вор» со своей Маринкой лежит — поляки их закопают, не тащить же с собою. А мы выкопаем и в Дмитров принесем. Но ежели кто-то из них равен, то на поляне той костерок разведут, и в сон улягутся — тогда мы на них нападем, сонными в ножи возьмем. И честь с богатством тем обретем, и всем полное прощение обязательно будет.

Василий Михайлович посмотрел на обступивших его разбойников — те уже не гоготали как гуси, призадумались. Ему поверили, и это главное, просто боятся с ляхами связываться, те на сечу злые и сабли у них острые. Но с другой стороны никакого риска, если трупы самозванца и Маринки уже прикопали, только отрыть их — то дело недолгое и неопасное.

— Хорошо, пойдем вместе, — после долгого раздумья произнес атаман, и немного подумав, вернул ему саблю в ножнах…

Убийство царя «Дмитрия Иоанновича» 27 мая 1606 года — до сих пор все гадают, кто же он был на самом деле

Глава 63

— Да, как выжила панна, непонятно — за жизнь, видимо, когтями уцепилась, — Иван только головой покачал, глядя на князя Рубца Мосальского, что стоял перед ним с покаянным видом. Верить этой шельме было нельзя, хотя, вне всякого сомнения, он сейчас вывернулся наизнанку, рассказав про двух самозванцев все что знал. Слушать было интересно — князь оказался на диво умен и все умело примечал. Так что допрос учинять с пристрастием не имело смысла, как и приказать удавить тихонько. Да и зачем — рассчитался он за выкопанные тела честно — полторы тысячи рублей выплатили копейка в копеечку. За труп самозванца полтысячи, а панна внезапно ожила, пролежав в наспех выкопанной поляками могиле несколько часов — пришлось тысячу выплатить, по уговору — царское слово дорогого стоит.

— Думаю, если тебя к ней приставить лечащим лекарем, умрет она у тебя — ты ведь не выходишь ее?

— Не смогу, государь, — Рубец понятливо замотал головой как конь, сообразительный. — Как есть умрет, но тот грех на мне будет — недоглядел! Но буду стараться ее выходить, лучших знахарей приведу, те настойками вдовую царицу отпаивать будут.

Можно было бы не сомневаться пронзительно честным глазам князя, если бы не его пальцы, что сжимались и разжимались — наглядный знак того, что лично удавит Марину Мнишек. Умен, ничего не скажешь — специалист по «грязным делам» хороший, убьет и глазом не моргнет, налету намеки ловит, как собака кость.

«Вот только стоит ли полячку удавливать?

Нецелесообразно, беременность отсутствует, а это главное — месячные идут. Труп Лжедмитрия выставили на всеобщее обозрение — народ, кто видел первого самозванца ржет, да и „тушинские бояре“ с унылыми мордами сидят, вместе с самозваным патриархом. Еще бы им не кручинится, предателям — прекрасно знали, что царь не настоящий.

Ладно, потом с ними судить и рядить буду, но Филарет у меня поедет в Сибири паству духовно окормлять, и тамошних язычников крестить, вместе с сыном Михаилом, которому одиннадцать лет исполнилось. А вот что делать с прекрасной панночкой — она если выживет, а на то похоже, всю жизнь проживет оставшуюся гадюкой, переполненной ядом.

А как ей жить прикажите, горемычной?!

Была красавицей царицей, стала уродливой вдовой Бабой-Ягой, только женщин пугать. Шрамы лицо изуродуют, носа нет, губа „заячьей“ стала, зубы выбиты, глаз вытек. Может отправить ее к Сигизмунду в подарок — с намеком выйдет — на Москву не ходи. Красивые пани будут прилюдно жалеть ее, и та жалость для Мнишек будет горше оскорблений. Урок на всю жизнь — такова цена непомерного честолюбия.

Хм, а ведь тогда за жизнь князя я не поручусь — она хорошо знает, кто ее саблей полосовал, из могилы выкопал, и жить оставил, на всеобщий позор. А женская месть завсегда ужасна!»

Иван отвлекся от мыслей о судьбе царицы — решил положиться на саму судьбу. Выживет — не выживет, не так важно, вопрос в том, что для него выгодней — быть Мнишек живой, либо мертвой. Служанок можно других приставить, даже нужно — прежних уже допрашивают в Приказе Тайных Дел. В свете последних событий пришлось учредить таковой, возражений в Боярской Думе не последовало, и поставить во главе боярина Вельяминова — работоспособности оказался невероятной.

«В спецслужбах отбросов нет, все кадры. И этому иуде найти род деятельности можно, штатный душегуб выйдет. Можно и в Мангазею обратно отправить, или воеводой на Урал — золотишко искать. Казнить его легко, кивну и на плаху положат сразу, вот голову отсеченную назад не пришьешь и не оживишь человека. Надо подумать, чем бы его серьезным озадачить, чтобы видно стало, на что Рубец способен. Но чем?

Да вот чем, грязнее некуда!»

Мысль пришла в голову неожиданно, пришлось ее долго обдумывать, время от времени сурово поглядывая на напряженного князя, чтобы тот не расслаблялся. Затем повернулся к нему и сказал:

— Есть у меня для тебя поручение…

Вечерело, но в тереме давно топили печи, и было тепло. Иван посмотрел на Марию, что сидела напротив него — за истекшие полтора месяца монашка превратилась во властную королеву. Но с ним «сестрица» вела себя покорно, цеплялась — еще бы, если помрет к несчастью, ее обратно в монастырь вколотят, как и Ксению. Не положено на Москве вдовствующим королевам или царицам, если нет у них малых детей, в миру поживать.