Все способные держать оружие…
Шрифт:
– Секунду, – сказал Валерий Михайлович. – Создание сиротских приютов и какие-то мистические экзерсисы? Ориентировка по ним проходила около года назад, если я не ошибаюсь.
– Да. Год назад мы еще ничего по-настоящему о них не знали. Как выяснилось в последнее время, это общество насчитывает в своих рядах около трех тысяч активных членов, контролирует более половины объема транзита наркотиков в зоне черноморских проливов и почти монополизировало сбыт опиатов глубокой переработки в Восточной Турции и в демилитаризованной зоне. Ядром общества, как это ни покажется странным, являются не турки, а мадьяры. В силу глубокой обособленности они практически недоступны…
– Извините, советник, – перебил его отец, – давайте лучше я – в трех словах.
Полторы сотни убийств только за последний год. Доход за этот же год более тридцати миллиардов марок.
Отец не мог меня не узнать. И если он видит во мне наследника… так тому и быть. Но неужели Валерий Михайлович попадется так легко?.. только бы Петр ненароком не выдал. Не должен бы – догадливый…
– То есть… вы хотите сказать… – Валерий Михайлович даже не пытался скрыть растерянность. – Почему вы мне не сказали? – он наклонился и даже как-то выгнулся в мою сторону.
Секунды мне хватило, чтобы обо всем подумать.
– Я не должен был раскрывать свою личность до получения указаний от Игоря Зденовича. А отказаться от участия в вашей операции просто не хватило духу.
Надеюсь, это была не та самодеятельность, от которой вы меня предостерегали, генерал? – я повернулся к отцу.
– Почти та, – сказал он сухо. – Впрочем, данная конкретная операция закончилась абортом – не по вашей вине…
– Пан, – вдруг перебил его экс-наследник. Голос его был пуст. – Пан, они ведь меня… брали. Я у них… был. Да. Помню… что-то такое помню…
– Спокойно, Марат, – отец неуловимо быстро оказался рядом с ним, нагнулся, приподнял веко. – Давай руки. И ноги согни…
Двумя парами наручников он приковал запястья Марата к лодыжкам – так что Марат сидел теперь в кресле, обняв колени. Поза казалась совершенно непринужденной. Из карманчика на рукаве отец извлек обойму разноцветных шприцев, выщелкнул зеленый, прямо сквозь рукав воткнул иглу в плечо скованному оперу. Отошел на шаг. Лицо Марата вдруг побледнело, яркий румянец треугольниками вспыхнул на скулах. Видно было, как вздуваются мышцы. – Потерпи, – сказал отец. – Скоро пройдет. Вовремя заметили. И – говори, что помнишь.
– Помню… черное дерево. Собака… большая. Пахнет смолой. Собака. Девочка.
Половина лица. Морщинки глаз. Потом двое. Один в шляпе… О-о… не могу больше. Пан…
– Дыши. Дыши ртом. Глубже.
– Х-хаа… О-о… О-о-о… Да. Легче. Дым. Был дым. Пчелы. В банке. Я видел.
Белое платье. Большая. О-ох… Паа, отпусти… больно… ой, как больно-то…
– Держись, малыш. Держись. Осталось чуть-чуть. Сейчас расслабишься.
Марат уже кричал просто от боли. Давился криком, но сдержаться не мог. Его корчило самым немыслимым образом. Это продолжалось с минуту. Мы все буквальна оцепенели. Потом послышался громкий треск.
И наступила тишина.
Отец стоял, обхватив Марата руками. Спина его тряслась.
– У… мер? – сглотнув, спросил Валерий Михайлович.
– Нет, – отец выпрямился. – В обмороке. Плечо сломано. Есть здесь медики?
Медики здесь были. Два парня совершенно докерского вида и тот щуплый, в очках, что стерег дверь.
Марата осторожно освободили от наручников, усадили, придерживая. Он тихонько застонал. Правая рука торчала неестественно. Щуплый в два движения выправил ее, согнул в локте, прижал к туловищу и держал, пока накладывали повязку.
Отец оттеснил меня к двери. Ему явно хотелось мне что-то сказать – не обязательно информативное. Скорее даже наоборот. Но не мог же он наследника престола обложить на чисто русском…
– И каковы ваши дальнейшие планы, сир? – процедил он вместо этого.
– В вашем распоряжении, генерал.
– Первым же рейсом в Петербург, – сказал он. – В женском платье и с наклеенной бородой!.. – хотел добавить
что-то еще, но загнал себе мысленный кляп.– Как скажете, – пожал я плечами.
Маленький татарин в противоположном от нас углу что-то втолковывал Валерию Михайловичу. Петр с совершенно потерянным видом рисовал загогулины пальцем на столе. Марата наконец забинтовали и поставили на ноги…
Оконные стекла, оклеенные изнутри пулестойкой пленкой, вдруг стали простынно-белыми и вздулись, как паруса. Какой-то миг они держались, потом исчезли. За окнами было черно, и в этой черноте змеились багровые жилки. Меня вдавило в дверь, а потом комната как-то мгновенно уменьшилась и отдалилась, я видел ее будто через прямоугольную трубу. Труба эта вдруг покосилась, накренилась… я понял, что упал. Но это падение вернуло мне чувство тела.
Голова все еще гудела от удара, к ушам приложили то ли подушки, то ли исполинские раковины, но руки и ноги были при мне и мне подчинялись. Я поднялся на четвереньки, встряхнулся, встал на ноги. Осмотрелся. Меня вынесло в холл вместе со створкой двери. Она послужила мне чем-то вроде парашюта. Из комнаты, где мы все были, валили клубы дыма. Потом в этих клубах возник человек. Спиной ко мне. Он пятился, волоча что-то по полу. Я оказался рядом. Отец тащил Марата.
Осторожно, сказал он. Я не слышал ничего, но понял по губам. Да и что еще можно было сказать?.. Он передал Марата мне и медленно погрузился в дым.
Крик. снизу. Чудовищный крик снизу, пробивающий всю ватную завесу. Я невыносимо медленно поворачиваюсь в сторону лестницы. Грязно-белая тень (именно так я вижу: белая тень), перечеркнутая пополам неровной смоляной полосой рта, взмывает над лестницей. Красный глаз смотрит мимо. Это еще страшнее той кошки, а пистолета у меня нет… Падаю на спину, скрестив руки, перекатываюсь от удара. Чудовище, не встретив сопротивления – и опоры, – перелетает через меня, скребет когтями, почти лежа на боку и клацая зубами в воздухе… Выстрел и второй. Визг. Чудовищу больно и страшно. Это огромная белая собака. Пасть ее окровавлена. Это не моя кровь, я цел.
Кого-то из тех, кто был внизу…
Стрелял отец. Он в проеме двери, за спиной его дым и мрак. Что-то говорит. Не понимаю. Он говорит еще и еще, а я все не понимаю…
Год 1991. Игорь. Где-то в Москве
Похоже, что я даже не потерял сознания. Просто лежал, и лежать мне было хорошо, и где-то над всем этим парила мысль, что вот все и кончено, и ничего больше не надо делать, и не потому, что все сделано, а потому, что с человека, который не в состоянии шевельнуть пальцем, совсем другой спрос… сломан позвоночник, Боже мой, какое облегчение… ни тени страха, боли или сожаления… ничего… Так я лежал, время куда-то шло, не останавливаясь, а потом кровь и боль застучали, задергались, забились и запульсировали во всем теле, и я понял, что цел, и что самое большее, на что могу рассчитывать, – это переломы конечностей, и я встал на ноги, просто чтобы проверить, есть они или нет – переломы, – и, конечно, никаких переломов не оказалось, и надежды умерли, не успев родиться.
Я стоял на цветочной клумбе, овальной, размером примерно три на четыре шага. В клумбе после меня осталась глубокая воронка. Валялись сучья и ветки. Одинокий тополь, в который мне повезло попасть, торчал посреди страшно захламленного двора: бревна, доски, битый кирпич. Позади меня чернел скелет полуразобранного старого дома, другой дом, еще целый, но уже, наверное, нежилой, стоял впереди.
Справа и слева двор ограждали каменные брандмауэры. На секунду меня охватила глупая паника: мне показалось, что отсюда нет выхода. Потом я увидел промежуток между домом и правым брандмауэром. Наверное, там ворота. Я снял шлем. Было светло, но то ли дымно, то ли туманно. Пахло керосином. Я поковылял к выходу. Я даже не чувствовал, что иду: все забивала боль. Боль и подавление боли. На этом меня сейчас замкнуло. Иначе нельзя, иначе не сделать и шага. Навстречу и мимо, обогнув мои ноги, проплыл «горб» – вернее, то, что от него осталось. Генератор, почти отделившийся от корпуса и державшийся на каких-то металлических нитях, казался головой на свернутой шее. Я вплыл в проход между стеной дома и брандмауэром и увидел женщину. Женщина, одетая странно: в светлый, расшитый блестками халат и овчинную безрукавку, – сидела на корточках, привалившись спиной к стене, и пела: а-а, спи-усни… это могло бы сойти за колыбельную, если бы не звучало так громко и отчаянно. В руках, обняв, она держала релихт.