Все страсти мегаполиса

– Ольга Николаевна, я сейчас же Завадской позвоню, – сказала она.

Нина Завадская была ассистентом по актерам. Соня живо представила, в какой ужас она придет от болезни ведущей актрисы. Да и не только она, вся группа. Не от сочувствия, а от угрозы съемочному графику, которая от этой болезни происходила.

Соня давно уже не удивлялась тому, что киношники относятся к болезням и даже смертям работающих вместе с ними людей так, будто все они побывали в горячих точках и подобные вещи стали для них обыденными. Сначала ей казалось, что такое отношение происходит из-за какого-то особенного цинизма, по неизвестным причинам присущего этой профессии. Потом она стала думать, что причина, может быть, в слишком большом количестве людей, объединенных одним делом, и что именно из-за их количества невозможно сочувствовать всем и приходится думать только об одном участнике этого процесса – о самом деле. Но все это были лишь приблизительные соображения. Природа этого явления была ей все-таки непонятна, оставалось лишь принимать его как данность.

– К вам в больницу сразу кто-нибудь приедет, вы не волнуйтесь, – сказала Соня.

– Я и не волнуюсь, Сонечка, – улыбнулась Полетаева. – Раз судьба вас и Германа Александровича привела на это озеро, значит, она меня хранит.

Герман Александрович протянул Соне телефон. Пока она звонила Завадской и рассказывала о случившемся, «Скорая», ухая на колдобинах, скрылась за поворотом дачной улицы.

– Соня, немедленно! – сказал Герман Александрович. – Немедленно переодеваться!

Он был так спокоен, когда нес бесчувственную, может быть, умирающую женщину, когда вводил иглу ей в вену, что тревожные интонации, вдруг зазвучавшие в его голосе, показались Соне удивительными.

– Да ничего же страшного... – пробормотала она. – Я уже высохла.

– Пойдемте.

Не слушая Сониного лепета, Герман Александрович взял ее за руку и повел в дом, как непослушного ребенка, который, выйдя самостоятельно гулять, тут же влез в лужу. Никогда ее никто так не водил! Мама и отец с детства считали ее взрослой, и сама она себя считала взрослой тоже. Поведение Германа Александровича было так необычно, что Соня засмеялась.

Он обратил на ее смех не больше внимания, чем на шум дождевой воды, льющейся с крыши по водостоку.

– Туда, – сказал он, приведя Соню в дом, и бесцеремонно подтолкнул ее к лестнице, ведущей в мансарду. – За женскую одежду сойдет только банный халат. Но он чистый и теплый, главное. Переодевайтесь.

Лестница была крутая, ступеньки скрипели, как скрипел весь этот старый и простой дом. Соня вскарабкалась наверх и оказалась на крошечном пятачке, по обе стороны которого были две приоткрытые двери.

– Вам направо, – сказал снизу Герман Александрович. – Халат в шкафу.

Комната, в которую попала Соня, была, наверное, предназначена для гостей. Во всяком случае, никаких следов постоянного жительства в ней заметно не было. Широкая металлическая кровать с шишечками застелена гладким тканым покрывалом. Льняные занавески задернуты. Вещи не разбросаны, да и нет никаких вещей, которые можно было бы разбросать.

Единственный шкаф представлял собой просто отгороженный угол комнаты под скошенным мансардным потолком. Он был такой же дощатый, золотистый, как и все в этом доме. Открыв его, Соня увидела полки со стопками полотенец и простыней. На одной полке лежал банный халат. Он был без пуговиц, с широким поясом и не застегивался, а запахивался. Запахнувшись в этот тяжелый и мягкий, почти ветхий халат, Соня почувствовала не только тепло, но и такое облегчение, словно не промокла под летним ливнем, а вырвалась из жутких ледяных торосов. Хотя воспоминание о синих губах на сером лице Полетаевой в самом деле было ведь жутким.

Она вышла из комнаты и, прежде чем спуститься вниз, заглянула во вторую, немного приоткрытую дверь.

Здесь, наоборот, царил совершенный беспорядок. Совершенный в прямом смысле слова: в том, как лежали на полу книги, открытые и закрытые, и стояли плетеные ящики с кипами бумаг, и почему-то во множестве были разбросаны карандаши, – во всем этом чувствовалось такое совершенство, что Соня остановилась в изумлении. Ей ужасно захотелось войти в эту комнату – судя по огромному деревянному столу, стоящему у окна, это был кабинет, – но она услышала, как внизу звякают тарелки. Наверное, хозяин дома собирался ее кормить. Соня поспешно сбежала по лестнице вниз.

Стол в гостиной в самом деле был накрыт. То есть не накрыт даже – скатерти на нем не появилось. Но появилась дощечка с нарезанным хлебом, и глиняная масленка, и еще одна дощечка с сыром, и варенье, и большие, как бульонницы, чашки.

– Герман Александрович, я совсем не голодная, – сказала Соня. – Платье высохнет, и я пойду. Где можно повесить?

– Вот здесь. – Он кивнул на включенный обогреватель. – Вешайте прямо на него. И садитесь за стол.

Соня уже заметила, что он каким-то необычным образом относится ко всему, что можно считать пустым выражением вежливости: не замерзла, не испугалась, не голодная... Он всему этому никак не возражал, просто пропускал мимо ушей.

И Соня не стала с ним спорить. В конце концов, не идти же до усадьбы в банном халате. Значит, придется ждать, пока высохнет сарафан. Значит... Значит, она будет сидеть с Германом Александровичем у стола и разговаривать.

От этой мысли Соне стало так хорошо, как будто она еще раз сбросила с себя мокрую холодную одежду.

И, подумав так, она тут же вспомнила, как сидела голая на песке у озера и смотрела на него снизу вверх зареванными глазами. Ей сразу стало то ли стыдно, то ли смешно, то ли как-то еще – она не поняла.

– Вам, наверное, выпить надо, Соня? – спросил он.

В его голосе не прозвучало уверенности. У него вообще был особенный голос – неожиданно низкий, глубокий, с широким интонационным диапазоном; общаясь с актерами, Соня уже знала, что это такое. Впрочем, в отличие от актерских, интонации Германа Александровича были предельно естественны.

– Необязательно, – улыбнулась она. – Мне и халата достаточно.

– Хорошо. – Он тоже улыбнулся. – А то у меня ни вина, ни водки, даже пива нет.

Он словно бы оправдывался за то, что в доме нет самого необходимого.

– Пивом все равно не согреешься.

– Да? Возможно. Пейте чай, Соня.

Пива у него не было, но чай был необыкновенный. Соня поняла это, даже не попробовав, сразу, как только наполнилась чашка и ее лицо окутал терпкий пар.

Герман Александрович молчал. Соня тоже не знала, что говорить. Но в их общем молчании была не неловкость, а что-то другое.

Дождь утих, как будто устал шуметь. За окном стояла такая же тишина, ничем не нарушимая, как в доме.

– Спасибо, Герман Александрович, – наконец проговорила Соня.

– За что?

Он искренне удивился.

– Я испугалась, – смущенно объяснила она. – Я была уверена, что Ольга умирает, и вела себя дура дурой.

– Но это же естественно.

Он пожал плечами.

– Что естественно? Дура дурой?

Соня еле сдержала смех.

– Любой человек испугался бы.

– Но вы же не испугались.

«А он и не любой», – подумала она вдруг.

– У меня мать в кардиологической реанимации работала, – сказал Герман Александрович. – И я к ней на работу приходил после школы. Так что этого безобразия еще в детстве навидался.