Все страсти мегаполиса

Соня уже привыкла к темноте, а потому увидела, как при этих словах у него дрогнули ноздри и сузились глаза.

– Брось, Ник, – улыбнулась она. – Меня обидеть нельзя, будто не знаешь. Я посторонних к сердцу не беру. А близких у меня в Москве нету.

Это было правдой. Соня знала, что защищена от обид и несправедливостей мира самой прочной защитой – безразличием к его несовершенству.

– У тебя внешность обманчивая, – вздохнул Ник. – Слабая ты с виду. Характер у тебя, конечно, не слабый. Но ведь посмотришь, ни за что не скажешь.

– Ну и хорошо! – засмеялась Соня. – Раз обожгутся – больше не полезут. – Она села, обхватила себя за плечи, поежилась. – Поехали, а? Который час? Я и маму даже не предупредила.

– Может, шашлыка еще съешь? – предложил Ник. – Вон сколько осталось.

– Вези домой, – отказалась Соня. – Сережку накормишь.

Сережка был Никин младший брат. Ему недавно исполнилось четырнадцать, и мясо он мог есть в любых количествах и в любое время суток.

– Ну, поехали, – кивнул Ник. И спросил, помолчав: – И почему у тебя ко мне... вот так? Не знаешь?

Соня не знала. Они оделись, не глядя друг на друга; хорошо, что было темно. Ник завел мотоцикл. Мотор заработал как-то тихо, словно и он опечалился, как его хозяин.

Из Васильевки, с гор, спускались вниз, к Ялте, к морю, и воздух становился теплым, как будто где-то по дороге была граница совсем другого мира, другой жизни. Соня так и чувствовала: что-то остается у нее за спиной, из чего-то она уходит, и уход этот не сопровождается болью – только светлым, ясным чувством прощания.

* * *

В маминой комнате горел свет. Он падал из окна на высокую магнолию, растущую рядом с домом, и издалека казалось, что ее крупные белые цветы светятся тоже.

Когда Соня подошла поближе к дому, то увидела, что окно открыто и мама смотрит со второго этажа, как она идет через двор.

– Ну почему ты не ложишься? – спросила Соня, останавливаясь под окнами. – Волнуешься? Зря.

– А я и не волнуюсь, Сонечка. – Мама улыбнулась ей сверху. Второй этаж в старом доме на Садовой был невысокий, и они разговаривали и видели друг друга так, будто стояли рядом. – Я же чувствую...

Что она чувствует, мама не сказала, но Соня знала это и так. Мама всегда чувствовала, надо вот сейчас, в эту самую минуту, волноваться за дочь, или все у нее в порядке.

– Поставь чайник, ма, – попросила Соня. – Ник шашлыки переперчил, пить хочу – умираю.

– Только что вскипел, – сказала мама. – Сейчас чаю заварю.

Чай пахнул знакомыми травами – мама всегда покупала их у Фатимы, пожилой татарки, носившей по дворам травы и приправы, – лампа светила ласково и ясно, сверчок уютно пел за печкой, как пел он в их доме с самого Сониного детства... Соня с мамой сидели за столом, покрытым вязаной кружевной скатертью. Когда-то мама любила вязать и вышивать, выписывала какие-то журналы с узорами. В детстве Соне казалось, что в этих вышивках и кружевах есть что-то незыблемое, на чем и держится жизнь. Но потом она поняла, что это ей вот именно казалось: отца не удержали ни вышивки, ни кружева, ни любовь, ни отчаяние. Так что на чем в действительности держится жизнь, Соня теперь не знала.

– Какая же ты у меня красивая, доча, – сказала мама, глядя на Соню сощуренными близорукими глазами. – Светишься прямо.

– Ну уж, мам! – улыбнулась Соня. – Прямо-таки свечусь. Просто ты меня любишь, вот тебе и кажется.

– И ничего не кажется, – покачала головой мама. – Ты лицом в отца пошла, а у них ведь в Сибири красота особенная.

Сонин дед по отцовской линии приехал в Ялту после войны, когда вместо выселенных крымских татар на полуостров со всего Советского Союза зазывали работников. Отец ее родился уже здесь, в Крыму, но внешность у него и правда была для здешних мест необычная, и Соня ее действительно унаследовала. Таких высоких, причудливо изогнутых скул, таких глаз, больших, но вытянутых к вискам, не было ни у кого во всей их школе. Если бы глаза у Сони не были странного, каре-зеленого, а волосы пепельного цвета, ее, пожалуй, принимали бы за татарку. Правда, глаза ее отличались от татарских не только цветом, но и особенным холодноватым выражением, из-за которого многие считали Соню Гамаюнову гордячкой. И не сильно-то ошибались, по справедливости говоря: она и сама считала, что не на помойке себя нашла.

– В Васильевку ездили? – спросила мама.

– Ага. Я тебя забыла предупредить. Но я, честное слово, и сама забыла, что Ник сегодня шашлыки затеял.

– Жалко, что ты его не любишь, – вздохнула мама. – Хороший мальчик, чистая душа. И семья у него хорошая, порядочная. Вышла бы замуж, родила бы ему деток, мне внуков...

– Мама, мама! – Соня даже ладони перед собою выставила. – Ну каких еще деток? Я про это вообще не думаю. А тем более с Ником. – Она вспомнила, как вздрогнула его рука, когда легла на ее руку в темноте, и добавила: – Хотя он и правда хороший, конечно. Ну, я к нему слишком привыкла, может... А может, и другое что-то. Не знаю! Но замуж за него не хочу. И вообще ни за кого не хочу. – И, помолчав, словно собираясь прыгнуть в холодную воду, все-таки выговорила: – Я в Москву хочу уехать, ма.

– Как в Москву?! – В мамином голосе послышался ничем не прикрытый ужас, такой, словно дочка объявила, что хочет уехать в Африку к людоедам. – Господи, да зачем же это?..

Объяснить это маме честно было бы невозможно. Соня любила ее, но при всей своей любви понимала, что для мамы существуют только простые и ясные доводы. Такой довод она и выбрала из всех возможных.

– Артисткой хочу быть, – сказала Соня.

– Но зачем же в Москву? – Волнуясь, мама обхватила ладонями чашку, и та задрожала на блюдце. – И в Симферополе ведь можно... Театр там есть... И фильмы... Фильмы у нас тоже снимают, много снимают, я сама вчера на набережной видела! – воскликнула она с отчаянием.

Соня быстро поднялась из-за стола, подошла к маме и обняла ее. Та сразу заплакала.

– Мам, ну мам, ну перестань!.. – приговаривала Соня. – Вот именно что сейчас много фильмов снимают. Это же не то что раньше, одна Любовь Орлова на всю страну была. Теперь артисток много. Почему же мне не попробовать?

Соня знала, что ее слова звучат резонно. Да и голос, уверенные интонации... Все это, конечно, должно было успокоить маму.

Так оно и вышло.

– Не знаю я, Сонечка... – последний раз всхлипнув, проговорила та. – Ну как ты это себе представляешь? У нас же в Москве никого, ни единой души! Вот вышла ты из поезда на перрон – и что? И куда?

– Придумаю что-нибудь, – улыбнулась Соня. – Я же еще не завтра уезжаю.

Конечно, наиболее успокоительным оказалось для мамы именно это – что дочка уезжает не завтра. Ну, и верить в Сонины способности она привыкла. Раз девочка обещает что-то придумать, значит, так оно и будет.

– Ложись, моя хорошая, – вздохнула мама. – И правда, что это мы на ночь глядя такой серьезный разговор затеяли? Разволнуешься, сон не придет.

Сон в самом деле не приходил.

Только теперь, в одиночестве, Соня наконец поняла, каким сильным, странным, необъяснимым был сегодняшний день. Удивительно было лишь, что это ощущение силы и странности никак не связывалось с тем, что должно было бы стать самым большим сегодняшним потрясением, – с неожиданной близостью с Ником.

То, что с какой-то медицинской тупостью принято было называть сексом, занимало в Сонином мире такое неважное положение, что, можно сказать, отсутствовало вовсе. Она была брезглива, поэтому случайные связи, возникающие после какой-нибудь вечеринки, были ей противны просто гигиенически. А для связей прочных ей не хватало чувств – не зря же она думала, что на чувства такого рода вообще неспособна. Поэтому Соня жила, как сама с усмешкой считала, подобно Снегурочке. И то горячее, мгновенное, страстное, что произошло сегодня между нею и Ником, по всему должно было бы ее взволновать.