Всё так и было…

Валентина, не наплакавшись вдосталь на проводинах, ещё несколько вечеров, оставшись одна, ревела, уткнувшись в подушку. Вот и сейчас, встретив своего суженого, уголком платка украдкой вытирала невольно катившиеся слёзы.

Новоиспечённого ратника определило командование на должность ездового. Полгода тянул он вместе со своей лошадкой артиллерийские орудия по фронтовому бездорожью. Но, однажды, во время авианалёта, взорвался неподалёку фугас, сразив лошадь наповал. Только и запомнил Женька, как дёргалось в конвульсиях животное, брызгая сгустками крови из многочисленных рваных ран.

Очнулся солдат в передвижном военном госпитале. Долго лежал он, глядя в окно на зарождающийся день. Солнце медленно поднималось из-за пригорка, наполняя вагон необыкновенно прозрачным, загадочным светом. И, только взглянув на прилипшую к потному телу простыню, понял, что и его, как когда-то родного деда, не обошла стороной судьба. Дед его тоже, потеряв ногу ещё на полях Первой мировой, всю оставшуюся жизнь ковылял на самодельной деревяшке, пристёгнутой к култышке сыромятными ремнями. Почти полгода провалялся Евгений по тыловым госпиталям. В первые же дни он написал Михеихе, слёзно прося, чтобы не говорила она односельчанам, а в особенности Валентине, о его бедственном положении. Поначалу, после выписки, и возвращаться-то не хотел, да боевые друзья отговорили, убедив в необходимости вернуться в родные края. Вот и Михеиха отписала, что жить де не может, скучает и ждёт.

В доме было тепло и уютно. В печке потрескивали поленья, наполняя комнату еле уловимым берёзовым духом. Не прошло и часа, как стала собираться вся немногочисленная родня, оповещённая всё тем же соседским мальчишкой.

Тут же организовали небогатое застолье с квашеной капустой и отварным картофелем. Кто-то принёс чуть неполную четверть самогона, кто-то уже пожелтевший, но всё ещё аппетитно пахнущий чесноком, кусок сала. Поначалу ели молча. Евгений, разгорячённый выпивкой и едой, первый завёл разговор:

– А что, родственнички, не ударить ли нам по клавишам? Год в руках гармошки не держал!

Михеиха бросилась в свою спаленку, ловко вынула из старого сундука, бережно завернутую в вышитое полотенце, гармошку.

– Ну, давай, милай, нашу колхозную!

И не успел Женька растянуть меха, а мамка уже запела, притопывая в такт ногами:

Разбейся,горох,

На четыре части!

Эх, чего же не плясать

При советской власти.

И тут же поднялось всё застолье, и покатилась веселуха:

Эх, бей дробней!

Сапог не жалей!

Стало жить хорошо!

Стало жить веселей!

Валентина сидела, молча прижавшись к Женькиному плечу. Ей одной было невесело. Мысли пчёлками роились в девичьей головке: «Как быть? Что делать? Ведь плясуном был, да и на работе в передовиках, а теперь-то как?»

Жалость липкой волной то подкатывалась к сердцу, то отпускала, но, увидев Женькину весёлость, решила: «Ну и пусть, всё равно милее его никого нет!»

Она ещё крепче прижалась к его плечу и тихонько прошептала:

– Ты – мой!

– Чего мыть-то? – с усмешкой ответил Женька и, отставив гармошку, обнял, крепко прижав её голову к своей груди.

Да – это был всё тот же Женька, её Женька – балагур и весельчак, душа компании. Валька прижалась к нему ещё сильнее, слёзы счастья блеснули в её глазах. Она нежно погладила ладошкой его небритую шершавую щеку и тихо, напевно растягивая слова, прошептала:

– Ты – мой!

ТАНЯ

В первые месяцы войны эвакуировали Таню вместе с заводом в этот неуютный сибирский город. Лето прокатилось бесконечными трудовыми буднями, двенадцатичасовые смены изматывали донельзя, и, казалось, никакие перемены не смогут изменить этого течения времени. А как грянули первые морозы, стало вообще невмоготу. Летние ботиночки, надетые на тоненькие носки – не грели. А мороз всё крепчал с каждым днём, прихватывая ступни, ползя вверх, вызывая онемение всех частей тела от пят до макушки.

Токарный цех, в котором работала Таня, расположился, как говорится, «под открытым небом». Отопление в цехе отсутствовало, а кирпичные стены и шиферная крыша не могли спасти работающих от всё усиливающегося холода. Вездесущие сквозняки гуляли в пустых оконных проёмах, усиливая действие мороза, как казалось, стократ. Стоя у токарного станка, шестнадцатилетняя девчонка мечтала только об одном: скорее бы наступил обеденный перерыв, чтобы, хотя бы часок, погреться возле печки-буржуйки, установленной в пристроенной к цеху теплушке.

В тот день мороз приблизился к отметке минус сорок. Через пару часов работы Танюшка, отойдя несколько шагов от станка, упала. Стоящий неподалёку старик Варфоломеев подбежал и, подхватив девушку, понёс её в тепло. Наскоро развязав затянутые на узел шнурки, он принялся растирать Танины ноги шерстяной рукавичкой.

– Что ж ты такая непутёвая, – приговаривал дед, – разве ж можно на такой мороз, да в таких ботиночках. И куда только мастер смотрел. Тебе что же валенки не выдали?

– Не выдали, – чуть слышно выдавила из себя Таня, еле двигая посиневшими от холода губами.

– Да как так? Почему к мастеру не подошла, не потребовала, – продолжил старик своё нравоучение, – а тот тоже хорош, мимо девчонки с десяток раз за день проходит, а под станок невдомёк заглянуть. Попадись он мне на глаза…

Через час Татьяну увезли в военный эвакогоспиталь, расположенный в квартале от заводских цехов. Пришедший военврач диагностировал глубокое обморожение ступней ног. Через неделю началась гангрена.

Егор Кузьмич Варфоломеев каждый день навещал больную, принося нехитрые гостинцы: кулёк кедровых орехов, баночку клюквенного варенья или мёда:

– Ешь, дочка, поправляйся, – говаривал он по-отцовски ласково, – моя-то донюшка немногим тебя постарше будет, всего-то годка на два. Ускоренные курсы медсестёр окончила, да и на фронт. Одна она у меня родная душа. Жена при родах померла, тяжелые роды были, вот она и не выдюжила… С того времени бобылём век и коротаю. Фельдшер говаривал, что ампутацию тебе готовят, так ты не соглашайся. Помогу я тебе, выхожу. Есть у меня снадобье такое, от староверов местных перенял. Оне-то люди таёжные, знают всякие травы целебные, отвары да зелья готовят. Сёдни же схожу, раздобуду кой-какое увощье да мазь тебе и приготовлю. Сам буду приходить мазать.