Все умерли, и я завела собаку

После этого в нашей семье появился Дэнни. Этот бирманский кот был идеальным котом, по которому стоило бы оценивать всех остальных. Он был исключительно красив, чуток, сразу прыгал на колени, чтобы слизнуть ваши слезы, отличался игривостью, но без назойливости, был ласковым, но сдержанным. Он мог бы превзойти Трикла, но их отношения сложились в точности как у нас с Рэйч. «Честно говоря, я рад, что ты появился, приятель, – думаю, так говорил Трикл за обедом из обрезков курицы. – Не пойми меня превратно, они неплохие люди. Но в больших количествах они – такая головная боль!»

Через год после появления Дэнни родители позвали нас в гостиную для разговора. Мы с Рэйч только что вернулись от школьной подружки – мы гостили с ночевкой в семье с собакой. Дома царила атмосфера странного спокойствия.

Сообщить нам «очень важную» новость выпало папе.

– Итак, девочки, новость… – Он смахнул с рукава несуществующую пушинку. – Новость… – Он еще раз повторил это слово, как ведущий, который стремится усилить напряженность аудитории. – Новость в том, что Дэнни… Дэнни – МЕРТВЫЙ кот!

– Дэнни… умер? – голос Рэйч дрогнул.

– Дааааа! Верно, девочки! Он меееееееертв! – Папа попытался придать «разговору о смерти» оттенок умильности – таким высоким, сюсюкающим голосом люди говорят с маленькими детьми или с собаками. – Дэнни пришлось усыпить, потому что… у него был неизлечимый РАК!

Слово «рак» папа произнес еще более странным тоном. Так в телевизионных викторинах объявляют выигрыши: «Вы только что выиграли отпуск НА МАЛЬТЕ!»

Смерть Дэнни стала для нас «моментом президента Кеннеди» – неопровержимым доказательством того, что жизнь бессмысленна и жестока, а в случае Дэнни – еще и ужасно коротка. Мы сидели, шмыгая носами. Слезы капали на наши футболки. Дэнни блеснул так ярко. Казалось невозможным, что он может исчезнуть в одночасье.

– Я иду спать! – крикнула я в яростном протесте.

Рэйч покорно последовала за мной, присоединившись к моему бесплодному протесту. Она не стала даже смотреть с родителями «Галактическую империю».

Мы, обнявшись, лежали на ее кровати, а Трикл слизывал слезы с наших щек и мурлыкал, довольно непочтительно в сложившихся обстоятельствах. Больше всего должна была бы горевать Рэйч, но, как всегда, мы с ней были едины в этом горе. Ее утраты были моими утратами, ее радости – моими радостями. Как бы ни было печально, но приходилось признать, что Рэйч не суждено быть счастливой котовладелицей. Потерять одного кота – это случайность. Но трех?! Для подобной беззаботности пришлось бы придумать новое слово.

– Пусть Трикл будет нашим общим котом, – предложила я в качестве утешительного приза, понимая, что пора прекратить бесконечную череду новых котов.

Дэнни был настоящим Фредди Меркьюри в мире кошачьих: он был слишком хорош и ярок, чтобы заменить его кем-то другим.

Но новый «мертвый» статус Дэнни позволил Триклу наконец-то блеснуть в полной мере. Моим родителям импонировали его красота и поразительно расслабленное отношение к жизни. Мама называла его «молотком». Даже автомобильная авария, после которой ему пришлось носить проволочную шину на челюсти, не могла надолго вывести его из строя. Как и мы, Трикл жил, будто играл в шоу. Он обладал шестым чувством, которое подсказывало ему образ поведения. Он мог запрыгнуть на колени нашего старого банковского менеджера, которого мама всегда приветствовала хрустальным смехом, свежей прической и исключительно нежными разговорами с нами, пока она наполняла его бокал. Трикл инстинктивно понял и приспособился к тому, на что у нас с Рэйч ушло несколько лет. Он сразу понял, что мы – не семья, а кочующая актерская труппа. Семья, как говорил папа, «это слепая преданность тем, чьи гены ты унаследовал»: пустая, сентиментальная концепция.

Люди часто говорят, что когда в семье появляются дети, то перестаешь быть в центре кадра. Постепенно отступаешь на задний план, пока не сливаешься с рамкой. Но мои родители оставались ярким пятном в центре нашего существования в духе Джексона Поллока, а мы с Рэйч оставались незапланированными мазками на их холсте.

Даже в раннем детстве я понимала, что папина любовь к одиночеству и полное отсутствие интереса к рутинной повседневности – не те качества, которые хорошо сочетаются с семейной жизнью. Отец привык к материальному комфорту – он вырос в семье богатого новозеландского торговца лесом. И это означало, что у нас с Рэйч были деньги в трастовых фондах, открытых для нас двоюродной бабушкой. Впрочем, большая часть этих денег уже была растранжирена на «детские расходы» – послеобеденные деликатесы в «Хэрродс», просроченные налоговые платежи и вино шабли.

Мы получали известия о наших воспитанных кузинах и кузенах, которые поступали в медицинские институты и военную академию «Сэндхерст», и понимали, что нас воспринимают как нечто любопытное и забавное, колоритно оттеняющее их спокойный, комфортный мир.

Благополучный старт жизни лишил папу амбициозности, свойственной его друзьям, которые изо всех сил боролись за стипендии и первые места в выпусках Оксфорда. Папа предпочитал продвигаться в жизни с помощью красноречия и старомодной лести. Он смог бы стать живым сердцем литературного салона XIX века или придворным фаворитом в Версале – для этого у него были и интеллект, и остроумие, и колоссальный запас знаний. Но нетерпимость к так называемым слабым умам часто заставляла его приводить в действие тяжелое интеллектуальное вооружение. Знакомства с соседями быстро прекращались после политического спора с дантистом, взгляды которого папа заклеймил как «громогласные клише, которые льются с неостановимостью тропического ливня». Как-то раз он назвал картины в доме знакомого «тусклыми и безжизненными холстами, которым место на ограде Гайд-парка».

Мы с Рэйч коллекционировали такие случаи, чтобы поддразнивать его. Мы следили за ним на вечеринках и записывали его словечки в наш блокнот «Хеллоу Китти». Записывали мы и его сладкие речи, на которые он был большой мастер, стоило лишь заметить красивую женщину. Эти его фразочки были выделены в специальный раздел «Папино воркование!». «Вы так красивы, что мое сердце вот-вот выскочит из грудной клетки», – сказал он жене приятеля. Мама лишь посмеивалась над его флиртом. «Фразочка для вашей книжки, девочки!» – говорила она, наслаждаясь ощущением женской близости, как старшая сестра, снисходительно наблюдающая за неуклюжими романтическими эскападами брата.

Именно так мама справлялась с потенциально опасными моментами – она превращала их в забавные анекдоты. Даже свое абсурдно кочевое детство, которое даже Диккенс счел бы слишком уж тяжелым для романа, она превращала в веселые истории для развлечения друзей за обедом. От одного необычайного приключения она переходила к другому, перемещаясь из родного Уэльса в Турцию и Судан, куда бабушка отправлялась за очередным мужем или любовником, а потом снова возвращалась в Англию, где ей приходилось кочевать от одних друзей к другим. С пятнадцати лет ей пришлось жить самостоятельно. Из этого хаоса она попыталась вырваться, заставив моего отца остепениться, но в результате попала в мир иных, но не менее сложных проблем.

Безупречные манеры и поразительная общительность позволили ей проникнуть в средний класс так убедительно, что никто даже не представлял, какой мир она оставила позади. Она навела лоск на свое рабочее происхождение и историю, с головой ушла в кулинарные книги, чтобы сродниться с кухней французского Прованса, которую так любили приятели моего отца, и усердно штудировала книги, о которых говорили в наших салонах.

Но за вхождение в этот мир пришлось заплатить высокий налог. Мама пожертвовала тягой к пригородному покою, желанием любить и быть любимой. Я чувствовала это, когда другие матери жаловались на тяготы беременности. У мамы в такие моменты непроизвольно выскакивало: «А я бы хотела, чтобы это никогда не кончалось!» Я чувствовала это, когда она в пять секунд успокаивала чужого рыдающего младенца, когда останавливалась, чтобы развеселить грустных детей, – ожерелья позвякивают, руки протянуты вперед для объятий, добрые слова наготове. Я чувствовала это, когда мы болели, и она целую ночь сидела рядом и гладила нас по головам. Дневная Мама всегда мечтала о такой жизни. Но у Мамы Вечерней были другие планы. Она была вольной птицей, просто неспособной планировать свою жизнь так, чтобы приехать к воротам школы в назначенное время. Она была бунтаркой, не думающей о последствиях и способной выложить кучу денег за деликатесы в «Хэрродс». Она была соучастницей измен своих подруг и друзей и без раздумий предоставляла наши с Рэйч постели для внебрачных утех.

Никогда не забуду, как однажды в Холли-Виллидж она сказала мне, что всегда мечтала сидеть во главе огромного соснового стола, чтобы «вокруг бегали ребятишки, а на столе стояли тарелки с лазаньей, звучала музыка и царила любовь». Мама сказала об этом очень грустно. Тогда я ее не совсем поняла – особенно принимая во внимание жизнь, которую она вела. Она была не матриархом, а скорее помощником режиссера, отчаянно пытающимся держать в руках труппу бродячих актеров.

Теперь я думаю, не эта ли тяга к родству привела ее в закулисный мир театра, где ее не очень-то принимали. В этой роли она проявляла свои лучшие качества: поддерживала чужие эго, разряжала атмосферу своим смехом и светскостью. Те же качества она принесла в нашу банду четырех, где умело управляла атмосферой дома, избегала кризисов и следила за тем, чтобы все придерживались комфортного сценария собственных ролей. Мама была энергичным продюсером, папа – избалованной и ненадежной звездой, а я – шумной актрисой эпизода, вечно требующей больше времени и слов.