Все ураганы в лицо

Бригада прошла с боями от берегов Волги через уральские степи до Туркестана, взяла в плен белого генерала Акутина, захватила штаб Илецкого корпуса и теперь очутилась в восточном горном углу Ферганы.

Андижанцы встречали кзыл-батыра торжественным громоподобным завыванием саженных труб-карнаев. На площадь Старого города вышли все. Мужчины по случаю праздника надели каждый по два ватных халата, один поверх другого, подпоясали их лучшими цветными платками. Женщины были укутаны в черные паранджи. Мелькали шитые шелком и золотом тюбетейки мальчишек. Сидящие у дверей глинобитных домов аксакалы в зеленых и белых чалмах при появлении кзыл-батыра на площади поднялись и, сложив руки, стали кланяться. Фрунзе подошел к каждому из них и поздоровался по мусульманскому обычаю. Это было замечено всеми, и по толпе прошел одобрительный гул.

После митинга и речи Фрунзе местные джигиты устроили в честь высокого гостя улак — козлодрание, скачки. Эта спортивная игра давно была известна Михаилу Васильевичу.

Во время скачек всадники вырывали один у другого козла. Козел жалобно блеял, все покатывались со смеху. Смеялся и командующий. Тот, у кого козел останется к концу байги, считается первым джигитом края.

Победил двадцатилетний Суннатула. Фрунзе наградил его велосипедом. Джигит уселся на велосипед — и свалился в пыль. Поднялся смущенный, красный. Суннатулу поддразнивали, хватали за полы халата. Было весело.

На другой день Фрунзе как представитель власти принимал андижанцев, выслушивал их жалобы. На красноармейцев жалоб не было. Зато все просили найти управу на курбаши Ахунжана. «О нем говорил Мадамин», — вспомнил Михаил Васильевич. Ахунжан угонял лошадей, причем со строгим отбором: чистокровных и чистопородных. Впрочем, как уже было известно, за чистокровными лошадьми охотились и другие курбаши. Особенно ценились карабаиры и текинские. Их сбывали эмиру, а он — англичанам. Торговля крадеными лошадьми процветала, их целыми табунами перегоняли в Афганистан и Персию. Государственное коннозаводство находилось на грани краха. Следовало издать специальный закон, сформировать приемные комиссии, назначить цены на лошадей, построить государственные конюшни. Этот, казалось бы, второстепенный вопрос волновал командующего. В условиях Туркестана «конский вопрос» приобрел первостепенное значение.

…Фрунзе любил горы.

— У меня это почти врожденное чувство, — говорил он Куйбышеву. Через арчовый лес они поднимались на гору Сулеймана. Часто останавливались, окидывали взглядом окрестности. Летучий кавалерийский отряд оставили в одном из ущелий. Просто хотелось, отрешившись от всех забот, побыть вдвоем, почитать стихи, пофилософствовать. Стоять на камнях и следить за полетом гигантских кумаев, слышать шум их крыльев…

Они стояли на вершине, на стыке двух величайших горных систем мира — Тянь-Шаня и Памира. Внизу, в долине, раскинулся древнейший город Средней Азии Ош. Дали были затянуты голубовато-серой дымкой. На северо-востоке сверкали вершины Ферганского хребта, на юге белой пирамидой поднимался Кичик-Алай.

Фрунзе наклонился, засунул руку под камень и вынул что-то рыхлое, черно-бурое.

— Что это у вас?

— Семена. Я ведь в юности увлекался ботаникой.

— И чем они примечательны?

— Они лежат здесь много лет, ждут своего часа. Когда наступят благоприятные условия, они прорастут. Мне иногда кажется, что так бывает и с отдельными людьми.

— С той только разницей, что «благоприятные условия» приходится создавать самим людям. Вам хорошо — вы «кзыл-батыр». А я всегда мечтал и мечтаю посвятить себя науке, да вот все не могу «прорасти»: то ли условия для моих наук еще не созданы, то ли условия не выпускают меня в науку…

— Ваша правда. А вы знаете, для чего рожден человек?

— Догадываюсь. Послушайте:

Будем жить, страдать, смеяться, Будем мыслить, петь, любить, Бури вторят, ветры злятся… Славно, братцы, в бурю жить!

— Ваше?

— Мое. Я думаю так: человек должен воспитывать в себе пафос преодоления. Пафос преодоления всегда противостоит стихии и анархии, индивидуализму; такой пафос только тогда имеет цену, когда он носит ярко выраженный классовый характер, когда он поставлен на службу пролетариату. Пафос преодоления во имя личного благополучия, во имя наживы, власти — это и не пафос вовсе, а темный инстинкт самосохранения, если даже речь идет о целом классе угнетателей.

Они замолчали. Каждый думал о своем. Куйбышев вспоминал, как в конце прошлого года с отрядом от Кизыл-Арвата шел в обход станции Айдин, занятой белыми. Сто десять верст от подножия Копет-Дага. Почти пять суток брели через каракумскую пустыню, увязая на каждом шагу в песке. Под ударами морозного урагана билось, крутилось серое море песков. Попадались такыры, и лошади скользили по ним, как по стеклу. Отряд мог заблудиться, погибнуть, так как никто не знал дороги. То был расчет на внезапность. Потом — упорные, жестокие бои. Захвачен бронепоезд «Генерал Корнилов», взят штаб белой дивизии. А пленных так много, что их некому охранять… Когда белые были разгромлены, Куйбышев еще четыре дня лазил по барханам с лопатой в окрестностях станции Айдин: искал останки двадцати шести бакинских комиссаров, расстрелянных здесь английскими интервентами. И нашел…

Фрунзе думал о любви. Софья Алексеевна работала в штабе фронта, но виделись они все равно редко, и каждая встреча была праздником. Он наподобие номада новой формации беспрестанно кочевал по безбрежным заволжским и туркестанским просторам. Дела, обязанности и заботы гнали его все дальше и дальше, и очень часто его жизнь висела на волоске; но он никогда об этом не говорил. Да и ни к чему…

Иногда он украдкой перелистывал ее книги и улыбался. Это были книги, о которых он когда-либо упомянул ненароком: «Этюды оптимизма» Мечникова, «Саламбо» Флобера, сборники стихов Блока, сочинения Короленко, пьесы Байрона, «Житие Александра Невского» Мансикка, Светоний и Плутарх и даже гойеровская «История военного искусства». Он был для нее примером во всем, ее жизнью, ее дыханием, она стремилась узнать его, думать его мыслями, жить его заботами. Перелистывая какой-то журнал, он обнаружил следы ее красного карандаша. Обычной для нее волнистой линией были подчеркнуты строки из письма Песталоцци к невесте:

«Хотя я и буду нежнейшим супругом, я все же останусь равнодушным к слезам жены, если увижу, что она хочет удержать меня от исполнения обязанностей гражданина».

Этим она как бы говорила ему: «Я-то тебя понимаю, и хотя ты не любишь высокопарных фраз, но природа твоя от моего глаза не укрылась». Обычное ее лукавство. Вслух такого она не скажет.

Перед его отъездом в Фергану она сказала: «Я жду ребенка». — «А когда все случится?» Она усмехнулась: «Во всяком случае, тебе не о чем пока беспокоиться — еще не скоро». И теперь теплые волны счастья захлестывали его. Быть отцом!..

— Отцом!.. — сказал он вслух.

Куйбышев не понял. Фрунзе расхохотался, проворно взобрался на серую каменную глыбу, сложил руки рупором и закричал:

— Человек рожден для счастья, как птица для полета! Ого-го-го-го… Пафос пре-о-до-ле-ни-я-а!..

Спустился вниз, сказал:

— От крика чуть борода не отвалилась. И вам советую обзавестись бородой.

— В тридцать два года?

— В глазах мусульман борода служит признаком умудренности человека. К бородачу больше уважения и доверия.

— Вот уж никогда не замечал за вами лукавства! Я, кажется, вот-вот лопну от смеха. Не могу даже представить себя с бородой! Нет и нет. Тут мой пафос преодоления пасует. У меня на голове избыток растительности. Пусть уважают за голову, а не за бороду. Как здесь легко дышится…

Они не подозревали, что из расселины за ними в бинокль внимательно наблюдает человек в узкой круглой шапочке, отороченной мехом. На человеке был черный рваный халат, затянутый широким поясом с медными побрякушками. Нож он прятал за голенищем сапога. Такого легко принять за пастуха, если он, конечно, появится перед вами без бинокля и придаст своему лицу робкое выражение.