Все впереди

Почему раньше не замечалась эта медлительность? Трап двигался к самолету, как черепаха, стюардессы, казалось, еле переставляют ноги. Таможенники и те никуда не спешили. Но особенно долго пришлось ждать чемоданов. Отечественная неразбериха то тут, то там кидалась в глаза. Парижский рейс перепутался с брюссельским, две разнородные толпы слились воедино. «Многие „парижане“ уже никогда не увидят друг друга», — подумалось московскому наркологу Иванову, когда он встал в очередь к паспортному контролю. Итак, первая очередь. Первый толчок. Наконец, первые фразеологические единицы. «Ну и не возникай!» — твердо произнес верзила в бобровой шапке. Фраза была адресована бритому профессору. Стремясь к порядку около багажного эскалатора, профессор вступил было в пререкания, но от этого «не возникай!» сразу лишился дара речи.

«Наверное, гидростроитель, — подумал Иванов про верзилу. — Строит каналы для бедных дехкан. Только зачем весной он водрузил на свою тупую голову бобровую шапку?» Профессора было жаль, но нарколог ничем не мог подбодрить его…

В Авиньоне Иванова поместили в одном номере с профессором. Дяденька, конечно, храпел, но вполне умеренно. Соседи в общем-то были довольны друг другом и на экскурсиях, старательно пытаясь постичь начатки Витрувия, садились вместе, поближе к гиду.

— Обратите внимание, — всегда одинаково начинал мсье Мирский. — Слева от нас типичный образец функциональной архитектуры.

Образцы менялись то на позднюю готику, то на раннюю. Больше он ничего не рассказывал.

Другая компания обосновалась в дальнем углу автобуса, и там никто не слушал про архитектуру. В центре обычно усаживались две супружеские четы, маленькая домовитая женщина со своим стареньким ФЭДом, строгая переводчица и парень с ЗИЛа. Иванов все время боялся, что они вот-вот затянут «Подмосковные вечера». В университетском городе Экс такая попытка была, но хор не состоялся из-за лозунга, начертанного пульверизатором на бетонном откосе. С помощью латыни Иванов управился с переводом без переводчиков: «Молодость минус революция равняется национализму». Итак: М — Р = Н. А чему же будет равна молодость? Н+Р, что ли? Что-то в этом уравнении было не то. Иванов хотел поделиться своими сомнениями с бритым профессором, но тому было не до алгебры.

— Дорогой мой, это для нас этап, и давно прошедший, — убеждал он молодого зиловца. — Они тоже придут к коллективным формам, ни одна страна этого не избежит. Вы посмотрите, какие клочки! Тут же на тракторе не развернуться.

— А чего ж мы пшеницу-то у них покупаем? — не сдавался зиловец.

— Товарищи, обратите внимание, — кричал в микрофон гид, но его никто не хотел слушать. — О-ля-ля, — сказал тогда мсье и положил микрофон.

Иногда Иванов тайком, коротко смотрел в сторону Любови Викторовны Медведевой. Ее окружали те же люди: лысый журналист в светлом костюме, без галстука и, конечно же, Михаил Бриш, о котором нарколог так много слышал от Зуева, своего шурина. «Кажется, окончил Бауманский. Или МФТИ вместе с Медведевым? — думал нарколог. — Но она-то… Нет, неужели она забыла Иванова? Явно не помнит, иначе кивнула, поздоровалась бы. Что ж, если она и сейчас не узнала его, значит, она просто его забыла. А может, никогда и не запоминала. С какой стати? Она не обязана запоминать всех приятелей мужа. На свадьбе было человек семьдесят. Ничего не значащая фамилия, совершенно банальная физиономия. Медведев, видимо, не очень и хвастается перед женой своими друзьями. Это что, плохо? Но, во-первых, откуда ты взял, что ты ему друг? Может, он вовсе и не считает тебя своим другом…» Да, Иванов прекрасно помнил свадьбу Медведевых. Сестра Валя до сих пор не могла простить ему эту свадьбу, словно это он стал виновником медведевского отказа. Собственно, она-то и познакомила его с Медведевым. Тогда Валя уже готовилась к тому, чтобы покинуть родное гнездо и переехать на медведевский Разгуляй. Какое занятное название! Иванов бывал там несколько раз. Трехкомнатная квартира Медведевых почти всегда была заполнена звуками шопеновских мазурок и полонезов. Вначале Иванов был равнодушен к этим звукам. Куда больше волновал его — тоже всегдашний — запах печеного теста. Пироги у Медведевых пекли по всем праздникам. Может, как раз это обстоятельство и помешало Иванову стать медведевским шурином: сестра Валя питала какую-то особую неприязнь к званию домашней хозяйки. Стирка, уборка, кухонные и детские хлопоты и сейчас, когда она стала женой прапорщика, представляются ей верхом женского унижения. А ее музыкальные интересы не расширились дальше песенок Пугачевой. Не мудрено, что тогда Медведев неожиданно предпочел другую. Люба преподавала музыку, а Медведев всегда и во всех женщинах: улавливал в первую очередь свойства своей матери. Остальные свойства он замечал тоже, но всегда с запозданием и с некоторым недоумением…

Иванов изловил себя на предвзятости. Наверное, еще сказывалась родственная обида. Честно говоря, так и должно было произойти. Ведь ко всему этому Люба была еще и красива. Красота ее не была той красотой, с которой женщина из боязни утерять или чем-то испортить ходит как с хрупким драгоценным сосудом. Нет, Любина красота ничего не боялась, не оставляла свою хозяйку даже в самых неподходящих условиях. Лицо Любы Медведевой постоянно менялось. У этого лица имелось не два-три выражения, а великое множество. Иванов заметил это еще в день медведевской свадьбы…

Медведева угораздило жениться в разгар московского лета. В переулке, где прошла регистрация, белым снегом улегся пух тополей. Особенно много скопилось его вдоль тротуарного выступа. Когда молодые вышли на улицу, кто-то крикнул им: «Бегите!» — и подпалил тополиный пух. Огонь стремительно догонял жениха и невесту. Люба с Медведевым, смеясь, побежали к стоянке, и этот смех особенно запомнился Иванову. Не очень большой, белоколонный зал в ресторане одной из московских гостиниц ждал гостей, Иванов мало кого знал на том веселом сборище. Помнится, Дима смачно хлопнул его по спине: «Выше нос, старичок», — и исчез. Поджидая приглашения к столу, гости скопились в другом помещении, Люба откинула за спину свадебную кисею, открыла крышку обшарпанного пианино. Что же играла тогда жена Медведева? Он запомнил лишь отзвуки удивительной внутренней теплоты, какого-то радостного и одновременно грустного покоя, излучаемого прекрасными, отрешенными от всего звуками. Спустя несколько дней, подъехав к даче медведевской тещи, он снова услышал те же чистые умиротворяющие звуки, похожие на послегрозовую капель. Не хотелось вылезать из такси, и он слушал, дожидаясь Медведева. Нетемная ночь мерцала огнями дачной Пахры. Воздух вокруг был каким-то странным, недвижимым. Не желая спугивать необычно отрадное свое состояние, Иванов тихонько вылез из машины и ступил ближе к туману и полю. Звуки не стали его преследовать. Он остановился и вдруг вдалеке увидел белую, скорее всего цыганскую, лошадь. Она щипала траву и была намного белее тумана. И все это — сочетание тумана и прекрасных звуков, видение белой лошади и запах теплой земли — обескураживало, заставляло вспоминать нечто необыкновенное и забытое, но, по-видимому, самое главное. Но что же в жизни самое главное? Он вернулся к машине и сел на заднем сиденье. По-прежнему сильно пахло влажной землей, а через дачную веранду, или, может, через окно вылетали в летнюю ночь, рассыпались и таяли в темноте невыразимо прекрасные звуки. Странно! Ведь до того он был вполне равнодушным к фортепьянной музыке…

— Александр Николаевич, о чем вы опять думаете? — сказал бритый профессор. — Отдохните, не думайте. Как говорил один мой знакомый: пусть думает лошадь, у нее голова больше!..

Профессор громко расхохотался. Дама с мужскими манерами строго на него поглядела, и он затих, как первоклассник. Группа покидала автобус. Иванов потеснился, чтобы дать ход инвалиду. Еще в начале поездки нарколог случайно услышал разговор: «А это кто?» — «Не знаю. То ли химик, то ли писатель». Речь шла о Саманском. Это был, пожалуй, самый занятный человек в туристической группе. Никто не успевал столько узнать, как этот сухой, хромой, но очень подвижный Саманский. Лицо у него было цвета той меди, из которой в Болгарии клепают сувенирные котелки. Простодушное, даже наивное выражение то и дело сменяла напускаемая серьезность, этакое величавое важничанье. Несмотря на сильную хромоту, он совал свою клюшку во всякие рискованные места. Потел, но, словно засидевшийся в духоте спаниель, успевал обследовать многие закоулки. Он первый выяснил, как пользоваться раскладным душем, в любых местах безошибочно определял, где находятся туалеты. Саманский бесцеремонно обращался к французам, везде слышалось его неизменное «сильвупле». Правда, его мало кто понимал, и тогда он переходил на испанский. Но его испанский французы понимали еще хуже, после чего он снова переходил на русский.

— Кантаро кон агуа? — сказал он как-то за обедом. Иванов не понял и спросил:

— Что, что?

— Извините, я попросил воды по-испански. Я забыл, что вы русский.

— Ничего. Это бывает, — миролюбиво сказал Иванов.

Однажды, когда остановились у древнеримских памятников, Иванов нарочно задержался у выхода из автобуса. Люба Медведева равнодушно скользнула по нему взглядом, она явно его не помнила. Или она близорука?

Иванов первым вернулся в автобус. Он закрыл глаза, желая представить римские легионы, двигающиеся по этим невысоким холмам. Но он не услышал ни звона тяжелых мечей, ни скрипа кожаной амуниции. Конский и человеческий пот не ударил ему в нос, отрывистые команды не напомнили о лапидарной четкости бронзово-звучной латыни. Почему-то в голове звучали лишь термины медицинских рецептов.

— Вернемся к нашим баранам, — услышал он голос Аркадия — теперь уже постоянного спутника Любы Медведевой.

Из-за ночного дождя группа не смогла заехать на мельницу Альфонса Доде. Мсье Мирский показал ее только издали. Зато средневековый городок Лебо вызвал общий восторг. Он был построен на высоком скальном массиве. Отвесные каменные уступы вздымались ввысь, и там, вверху, крыши домов, уютных и почти игрушечных, служили подножием для других домов, улочки и миниатюрные площади напоминали строения детского городка. Узкие проемы каменных лестниц вели выше и выше, пока туристы не очутились на обширной площадке.

Вид, открывшийся сверху, был почти фантастическим. Нигде, никогда не видел Иванов таких контрастных красок, таких выветренных отвесных склонов. Ровные зеленые площади лежали на разных уровнях. Зелено-желтые травы и редкие острова лесов уходили далеко в горизонт. Желтое от дождей небо кое-где было оранжевым, кое-где фиолетовым, и от всего этого повеяло вдруг необъяснимой тревогой.

Внизу, у подножия Лебо, группа впервые утеряла единство:

— Уже шестой день, а Парижем не пахнет, — произнес Бриш. — Кто составил такую дурацкую программу? Неужели это вы, Матвей Яковлевич?

— Ваше мнение для меня не совсем ожиданное, — серьезно ответил гид. — Провансом интересуются буквально все.

Слышалась немецкая и английская речь. Среди шумных баварцев в зеленых жилетах и в шляпах с куриными перьями, среди богатых и чопорных американцев нет-нет да и просачивались напевные звуки славянских глаголов. Немцы в зеленых жилетах кричали и толкались почти по-нашему. Только ходили за гидом совсем не по-нашему: стоило ему подать знак, и они устремлялись за ним, словно на приступ.