Все впереди
Шрифт:
Какой ужас! Наталья с этой своей страшной сумкой (в сумке, наверное, была недопитая бутылка) так сейчас и мерещилась. Платье в каких-то пятнах, висело на один бок, Люба особенно это запомнила. О каком это дурдоме она кричала? Бедный Славка. А когда вспоминалась самая гнусная, словно бы приснившаяся Натальина фраза, Любу бросало в жар от стыда и негодования. Сейчас она даже остановилась на тротуаре.
Школа, где учился Ромушка, была рядом, но в Москве всегда что-нибудь строится, везде перерыто, многие места не заасфальтированы. Пришлось обходить какую-то
Она узнала сына издалека, по характерной, чисто медведевской коренастой фигурке. Он тащил свой тяжелый ранец, набитый всякими уравнениями. (Да, да, второй класс, и уже уравнения и все эти странные непонятные знаки. Миша высмеивал ее всегдашнее недоверие к математике. Но разве можно мучить всехдетей тем, что непонятно даже множеству взрослых?)
Она удержалась, не побежала навстречу сыну. Ромка увидел мать и заспешил, рубашка выбилась из-под форменной курточки. Большие медведевские уши торчали, ах ты, господи… Она схватила мальчишку за руку.
«Мышкин-Бришкин, смотри! — услышала она. — Мышкин-Бришкин».
Школьники обгоняли их, на ходу показывали свои мальчишечьи фокусы.
— Это тебя так дразнят? — спросила Люба.
— Нет, мама, они не дразнят, — серьезно сказал мальчик.
— Но ведь твоя фамилия Бриш, правда?
— Ну и что? Мы всех не такназываем.
«Как это не так?» — опять хотела спросить Люба, но передумала, хотя неприятное ощущение осталось. Она решила сегодня же позвонить классной руководительнице.
Дома, на пятом этаже, в светлой, солнечной, оклеенной финскими обоями квартире, к ней вернулось прежнее радостное и праздничное настроение. Она отправила Ромку заниматься чем ему хочется и начала накрывать на стол.
«Значит, придут две девочки и три мальчика, — снова, улыбаясь, припомнила она. — Как это странно… Впрочем, что тут странного? Вспомни-ка себя в десятом, нет, даже в девятом классе, вспомни..»
Мелодичный звон у входа прервал размышления. Целая орава школьников, замыкаемая высокой фигурой мужа, заполнила коридор. Люба давно знала их всех. Вера, прямо от дверей дирижируя бордовой с золотом книжечкой, наполовину шутя, наполовину всерьез, громко начала декламировать: «Я волком бы выгрыз бюрократизм, к мандатам почтенья нету, ко всем чертям с матерями катись любая бумажка, но эту…»
— Веруська, ты чего материшься? — сказал Михаил Георгиевич и распахнул для ребят двери в гостиную. Но Вера не унималась: «…на польский глядят, как в афишу коза, на польский выпяливают глаза…»
— Ну, а это совсем уж несовременно, — засмеялся Бриш. И тут его окружили и с возгласами, не дожидаясь ответа, завалили вопросами:
— Почему, дядя Миша?
— Это же великий пролетарский поэт!
— Как говорит другой, не менее великий товарищ.
— Тихо вы! Разные прочие шведы.
— Папа, а ты разве разлюбил Маяковского? —
звонко спросила Вера, когда остальные слегка поутихли.— Да нет, — отбивался Михаил Георгиевич. — Просто я уже не в том возрасте.
Люба глядела на всю эту ораву сквозь слезы и втайне от себя любовалась Верой. Неужели эта красивая блондиночка, знакомая уже и с косметикой, правда, только с черно-белой, неужели эта девушка, почти женщина, ее дочь? Непостижимо… Да, но который из мальчиков…
— Люба, поздравь чадо с достижением совершеннолетия! — сказал Михаил Георгиевич, открывая шампанское. — И накорми этих флибустьеров. Они голодны. Что, нет? Вон у Ромки уже давно слюнки текут. Ну-с, как? С шумом открывать или без?
— Дядя Миша, пальнуть!
— С шумом!
Пробка ударила в потолок. Бриш разлил шампанское в восемь бокалов. Ромке налили минеральной, он старательно чокался, пытаясь не пропустить никого.
— А что значит совершеннолетие? — задумчиво произнесла одна самая молчаливая, когда сделали по глотку и затихли.
— Это значит, можно выходить замуж, — трескучим, ломающимся голосом сказал один из ребят. Все засмеялись. Но оказалось, что замуж в Москве можно только с восемнадцати.
— Какая жалость, — притворно сказала Вера, но получилось так натурально, что все засмеялись еще гуще.
— А правда, что в среднеазиатских республиках с шестнадцати?
— Ура, едем в Таджикистан!
— Обормот! Получи сначала аттестат зрелости! — голос был тоже ломающийся, но уже близкий к басу.
— Я что, не зрелый?
— Ребята, сейчас Вера сыграет нам!
— Дай сперва пожрать человеку.
— Ты — человек?
— Да! И — звучу гордо!
…На кухне Люба уткнулась носом в предплечье мужа.
— Ну, ну, успокойся, — сказал он. — Если дочь становится взрослой, это не значит, что родители выходят в тираж.
— Ты что, уезжаешь?
— Машина ждет. У меня очень важное совещание. Извини.
— Лучше бы ты остался.
— А ты хочешь, чтобы твой супружник вышел в лауреаты? Тогда терпи.
Он поцеловал ее в щеку, взял «дипломат» и тихонько прошел через коридор. Люба проводила его до площадки. Он сказал:
— Не разгоняй их. Пусть ребята повеселятся.
— Завтра у всех занятия… — возразила она и хотела сказать что-то еще, но поперхнулась и прикусила губу.
На площадке стояла… Наталья Зуева.
— Здрасьте, — басом произнесла новая гостья и закашлялась.
Михаил Георгиевич переложил «дипломат» в другую руку. Казалось, он хотел силой выпроводить Наталью.
— Я же просил тебя никогда больше не приходить сюда! — громко и раздраженно сказал он. — Никогда!
Люба вышла на площадку и прикрыла дверь. Умоляющим взглядом она приостановила бешеное раздражение мужа. Он прищурился, пытаясь вернуть себе обычное для него состояние — состояние насмешливого спокойствия.
— А я к тебе, что ли? — раздался сиплый, прокуренный бас Натальи. — Да к тебе я и сто лет не приду!
Бриш поглядел на часы, потом очень выразительно на жену:
— Жаль, что у меня нет времени…
Он не стал дожидаться лифта. Быстро сбежал вниз.
Наталья вначале расхохоталась ему вслед. Только после этого обернулась к Любе: