Всё

31 марта 2055 года

Стоя возле окна мансардного этажа, что служил моим личным уголком в нашем семейном доме, я размышляю о черте, к которой подошёл в этот день. Я представляю себя у водной глади Рубикона. За её границу я вот-вот шагну. А дальше – точка невозврата.

Конечно же, я сильно волнуюсь. Время от времени от низа живота и до самой макушки проходит леденящая волна спазма. От неё на память телу остаётся лёгкая дрожь то ли ужаса, то ли холода. После – неприятным аккордом симфонию моего волнения завершает тошнота, досаждающая с самого утра, наплевав на то, что я ещё ничего не ел. И так по синусоиде: волна за волной. В этот самый момент я как раз на гребне очередной из них.

Из окна я вижу, как на поляне за нашим домом суетится множество людей. Отец организовал большой праздник в честь моего совершеннолетия, по этому поводу на обычно пустующем дворе нашего поместья собралось множество гостей. Хотя до этого момента у меня не было ни одного друга. К восемнадцати годам я был не настолько глуп, чтобы полагать, что все они мои новые приятели, которые приехали разделить со мной радость очередного дня рождения. Конечно, нет. Всех их пригласил мой отец. Это те люди, которым я отчасти обязан своим рождением: продюсеры, спонсоры, агенты, владельцы крупнейших телеканалов и их журналисты, прочие лицемеры, явившиеся отпраздновать за наш счёт свой триумф. Они в каком-то смысле тоже толкутся у края Рубикона, только уже у противоположного, где с нетерпением ждут моего появления.

Наверное, этот эпизод заставил меня переосмыслить традицию празднования дня рождения: странный праздник детства, как я тогда понял. Такой единственный день из трёхсот шестидесяти пяти, когда собирается куча людей, чтобы похвалить тебя, рассказать, какой ты хороший, хотя ты прекрасно знаешь это без них, и лишь удивляешься, почему не слышишь это чаще одного раза в год. Варианта два: либо это всё дозированная похвала, чтобы именинник не зажрался, либо же это формальная и лицемерная церемония. Я склонялся ко второму варианту.

Собравшись с духом, я направился во двор. Погода была на удивление приятная. Ранняя весна уверенно проматывала снежное наследство зимы уже не первую неделю, поэтому наш сад практически целиком приветственно оголился, сбросив с себя белоснежные одежды. Красоты ему эта нагота, между тем, не принесла. Как и новорождённые дети, пробуждающаяся от зимней литургии природа представляет собой довольно убогое зрелище. Вдохновляет в нём разве что предвкушение полного расцвета, только лишь мысль о том, что будет, но не о том, что есть. Природа переживает это рождение год от года, поэтому прекрасно знает, чего ожидать по весне. В отличие от меня, с трудом представляющего, что ждёт за новой весной.

Размышляя так, я продолжал своё приближение к черте, за которой, едва-едва виднеясь, начиналась новая жизнь.

В такие переходные моменты, когда начинается новый виток верчёного движения по жизни, ты мысленно, как бы прощаясь, охватываешь взором минувшие дни и в то же время рассеянно пытаешься пребывать в настоящем. Всё усложняет то, что время от времени тебе представляются картины будущего, иногда пугающие, иногда воодушевляющие. Так, находясь ни там, ни тут, разорвавшись между прошлым, настоящим и будущим и потеряв таким образом чувство реальности, словно застыв в пространстве, где нет такого понятия как время, я, казалось, целую вечность медленно плыл к сборищу гостей.

Выйдя на улицу, я почувствовал себя оголённым зубным нервом, который от лёгкого весеннего ветра, словно от холодного или сладкого, сжался и заныл. По телу прошёл озноб. Пытаясь поскорее успокоиться и глубоко дыша, я добрался до шатра, под которым расположили праздничный стол, успевший уже, наверное, порядком надорваться от обилия яств. С моим появлением шум и гам на мгновение стихли. Я оказался в самом центре долины глаз, от тяжести внимания стало не по себе.

– Расслабься, приятель! Пока что это лишь репетиция перед настоящей славой и действительно невиданным вниманием к твоей персоне. А пока чувствуй себя как дома. И… С днём рождения тебя!

Приободряющая речь перешла в радостные и продолжительные аплодисменты собравшихся. Все улыбались, шумели и наперебой кричали поздравления. Я же смотрел на пузатого и статного оратора с блестящей лысиной, который тем временем наполнил свой бокал и, дружелюбно, но несколько высокомерно подмигивая мне, поднял его, давая понять, что это всё в мою честь. В голове у меня роились злобливые мысли: «Кто этот мой приятель? почему это я, а не он, должен чувствовать себя как дома, хотя я и так дома? почему его вид вызывает не доверие, а, скорее, чувство, будто этот демон только что купил твою душу, что и отмечает не вином, а кровью…»

– Ну что ты встал столбом? Поздоровайся, поблагодари всех и садись за стол.

Наставления мамы и вовсе не добавили мне уверенности. С трудом найдя в себе признательность, я поспешно исполнил указ матери.

– С днём рождения, дорогой. Я знаю, как тебе некомфортно и страшно, но следующие несколько часов – празднество в твою честь, устроенное не для тебя. Так что прислушайся к совету, расслабься и попытайся получить удовольствие, – обняв меня, мама легко вспорхнула и улетела, как мотылёк, на свет всеобщего веселья.

– А кто хоть этот советчик? – крикнул я ей в след.

– Не знаю. А какая разница? – едва долетело до меня.

– И впрямь.… Никакой разницы, – вполголоса согласился я, усаживаясь за стол.

Встав со своего места, отец поднял бокал, три раза слегка коснулся его серебряной вилкой, приглашая всеобщее внимание к своей созревшей речи.

– Я отлично помню, как Микаль появился на свет, – поняв, что речь обещает быть продолжительной, гости отвлеклись от пиршества и с показным интересом уставились на оратора. – Я помню, как, уже увидев этот свет, Микаль ещё долго не мог принять факт своего рождения. Конвульсивно дёргаясь всем телом и в особенности маленькой беззубой челюстью, он никак не хотел первым криком впустить жизнь в свою грудь. Маленький Микаль раскрывал рот и изо всех сил пытался пробить невидимую заслонку, мешающую сделать вдох. Создавалось впечатление, что он ещё не до конца здесь, не полностью вошёл в этот мир и находится сейчас где-то в другом измерении, может быть, даже вселенной, – входя в раж, отец не прекращал живописать. – На глазах его наворачиваются слёзы, рёбра проваливаются всё глубже. И вдруг – словно большой взрыв! Сотворение мира в его груди, которая жадно наполняется воздухом, он – сам Брахма, вдохнувший в себя новую вселенную. Так виделось это мне. И сейчас, в день твоего, Микаль, совершеннолетия я хочу поднять этот бокал за тебя и пожелать, чтобы ты и впредь продолжал творить мир в себе и вокруг себя и с завтрашнего дня начал дышать полной жизнью!

Обрадованные больше окончанием речи, чем её ностальгической поэтичностью, гости воодушевлённо прокричали «За тебя!» и жадно припали к своим бокалам.

Рассказ, словно киномеханик, запустил в моей голове фильм, собранный из эпизодов моего детства.

Я вспомнил частые беседы с отцом. В процессе моего воспитания он выступал в роли идеологического лидера. Я любил беседовать с ним о жизни, отец умел просто и убедительно рассказать обо всём на свете. Когда я сомневался в чём-либо, то скорее бежал к нему за советом. Теперь я понимаю, что все беседы были проработаны им с точностью военного стратега с тем, чтобы заложить во мне надёжный непоколебимый фундамент идеологически верных убеждений.

В памяти у меня всплыл один из наших разговоров. Было мне тогда лет одиннадцать. Я задумчиво вошёл в библиотеку, где, сидя у камина, работал над очередной научной статьёй отец. Я немного помолчал, глядя на него. Он, как всегда, выглядел неутомимым. На удивление мощная (для деятеля подобной сферы) и благородная стать, очень бодрый взгляд, хотя и блуждающий – было видно, что сознание отца продирается сквозь тернии ещё нехоженых теоретических троп прямо к звёздам. Извечный рабочий костюм: мятые джинсы и футболка с надписью «ФАЛОСОФИЯ – МАТЬ ВСЕХ НАУК». Сейчас мне кажется, что фалософия – это ответвление школы скептицизма, дошедшее в своей мысли до главной аксиомы, ответа на все вопросы, который звучит следующим образом: «Хуй знает». В одиннадцать лет я попытался разгадать этот ребус, но ничего не поняв, заговорил.