Всегда на страже (сборник)

Он обратил на нее внимание только потому, что в этом зале, кроме них, никого не было. Она переходила от картины к картине, что-то помечая в тетрадке. «Учителка», - решил он насмешливо. Он не удивился бы, увидев на ней очки. Но очков не было. Голубые глаза глянули на него сдержанно, но дружелюбно. Опытным мужским взглядом он отметил крепкие, стройные ноги в туго натянутых чулках, серый шерстяной костюм не подчеркивал, но и не скрывал линии тела. Она была коротко подстрижена, и это придавало ей какой-то независимый вид. Но вместе с тем в той тщательности, с которой она разглядывала картины, в некоторой скованности движений угадывалась провинциальная, не ленинградская прописка.

Она остановилась возле картины «Девятый вал». Он тоже подошел и стал смотреть. Это была его любимая картина. Краешком глаза он видел ее строгий профиль и руку, сжимавшую свернутую трубкой тетрадку.

–  Какое фантастическое освещение,- неожиданно раздался ее голос,- не правда ли? Интересно, вот вы - моряк, видели такое?

Он невольно покраснел. Он не был робок с девушками и знал, как вести разговор. Но сейчас ему почему-то захотелось, чтобы она не подумала о нем, как о развязном фатоватом мореходе.

Он лихорадочно подыскивал слова, но не найдя их, сказал отрывисто:

–  Я не очень в этом разбираюсь, но, по-моему, это здорово.

Она сухо кивнула, словно посвящая его в рыцари, а он подумал, что сказал в общем-то ерунду и замолчал. Они по-прежнему стояли рядом и смотрели на картину. Тонкая ниточка разговора опасно провисла, готовая порваться. Но их выручила дежурная.

–  Закрываем, завтра досмотрите, товарищи молодожены.

Они переглянулись, покраснели и вдруг прыснули.

Вышли из музея вместе. Был обычный дождливый ленинградский вечер. Крепко пахло сырой землей в парках. Зыбкие огни первых фонарей отражались в Неве. Они шли и разговаривали, словно были знакомы уже давно. Он узнал, что она учится в Новгороде в пединституте на филологическом и что сегодня у нее «окно» и она специально приехала в Русский музей, а завтра рано утром уедет обратно.

Уже потом он не раз думал - как велика цена случайности: не приди он в этот день в музей, они никогда бы не встретились.

Они поженились перед самым распределением. Он получил назначение на Курилы.

Они пробыли на Курилах шесть лет. Мерзли сначала в деревянном японском домике, потом переселились в двухэтажное офицерское общежитие. Только на третий год она стала работать по специальности, в интернате, всего шесть часов в неделю, мизер для филолога, окончившего институт с отличием. Но она не унывала, находила себе работу, вела литературный кружок в Доме офицеров, заставила Горчакова заниматься английским языком, правила его отчеты и докладные записки. «Боже мой, что за дикие слова: «плавкран», «бербаза», это же насилие над языком». Он, улыбаясь отбивался: «По-твоему, «педсовет» лучше? Привыкли, и все…»

Только один раз он видел ее плачущей. Она получила письмо от подруги и, вкось разорвав конверт, читала его за столом. Потом сказала странным безжизненным голосом: «Боже мой, это ничтожество, Валька Тархова, в аспирантуре». И он увидел на глазах ее слезы. Они капали, капали прямо на бумагу, а она сидела неестественно прямо, словно эти слезы были не ее, а чьи-то чужие. Но это было один раз…

Нет, она была у него молодчина. Настоящая офицерская жена. Порой ему казалось невероятным, что она вышла замуж за него, такого обыкновенного и, по его мнению, скучноватого человека. Он ревновал ее к молодым офицерам на вечерах самодеятельности и сам потом смеялся над этим…

–  Жарко будет сегодня…

Голос Доскаля вернул его к действительности. Он кивнул. Да, помощник прав, сегодня будет знойный день, Горчаков видел это по белесовато-голубому небу и сизой дымке над берегом. Уже сейчас все норовят пройти по палубе с наветренной стороны, где на металле лежит тень от рубки. Часам к двум все раскалится, в отсеках будет душно, как в сушильном шкафу. И никуда не уйдешь - вахта.

–  В четырнадцать ноль-ноль - команда купаться.

–  Есть.

Горчаков посмотрел на чистую, бутылочного цвета воду. В прошлом году они с Людой так и не побывали в отпуске из-за переезда. И этот год тоже не придется…

В два часа дня термометр показывал тридцать четыре градуса в тени. Тень от рубки съежилась наполовину, и в ней могли уместиться не более двух человек. Море словно подернулось масляной пленкой. Глаза болели от ярких солнечных бликов. Пустынный горизонт наводил тоску.

Наступила самая нудная пора. Береговые заставы молчали. База запросила обстановку и тоже умолкла. Лениво покачивался на мертвой зыби маленький дозорный корабль.

Прошли мористее танкер «Туркменистан» и самоходная баржа, на сигналы ответили правильно. Занервничал было рыбацкий траулер - давал позывные - но ничего, разобрались, получил внушение, пошел своим курсом. Час назад услышал акустик винты подводной лодки - оказалась наша, обменялись приветствиями, пожелали удачного плавания. И снова пустынно море, только солнце жарит сверху.

Горчаков вошел в рубку, снял фуражку. Вытер вспотевший лоб, взял вахтенный журнал. Можно было часок подремать в каюте, но он знал, что все равно не уснет. Час назад пришла радиограмма от Трибрата. «Ничего нового, состояние удовлетворительное». И сердце у него снова заныло. Пуще всего он боялся этих слов «нормальное», «удовлетворительное». Доктора - они никогда не скажут правду. Скажут «состояние удовлетворительное». Гуманисты, черт бы их побрал! Прошлый раз тоже все было «в пределах нормы». И он тоже был в море, как сегодня. Прямо наваждение какое-то. Стоп, хватит, нужно взять себя в руки.

Он повернулся в своем вращающемся кресле и стал смотреть, как возится с автопрокладчиком курса штурманский электрик Анатолий Лядов. Плечи у Лядова могучие, мужские, а губы пухлые, детские, выпятил их, словно играет в какую-то занятную игру, того и гляди высунет кончик языка от старательности.

Горчакова всегда поражало сочетание зрелости и ребячливости у этих молодых парней, служивших на корабле. Детство словно не спешило покинуть их и нет-нет да давало о себе знать. Когда они по тревоге стояли на постах, лица у них были мужские, жесткие и сосредоточенные, вены по-взрослому набухали на руках. Но стоило прозвучать «купальной» команде: «За борт!» - как они превращались в стаю ребятишек, хохотали и дурачились, как школьники.

Он был старше их всего на семь-восемь лет, но чувствовал себя по отношению к ним пожилым, чуть ли не отцом. Он уже был шесть лет женат. Пока человек не женат, он еще не мужчина. Недаром кто-то из плавсостава пустил остроту, что у женатого год службы нужно считать за два.

Он знал, что они между собой зовут его «Седой». Таким он наверное и казался им с обветренным неулыбчивым лицом, с гусиными лапками у глаз и ранней сединой.

Во время ночной вахты он любил иногда тихонько спуститься в кубрик и посмотреть, как они спят. Они смеялись во сне, бормотали, чмокали, и лица у них были добрыми и детскими. Он осторожно поправлял сползшую простыню и оглядывался - не видел ли кто-нибудь случайно.