Всегда начеку

Первое военное утро застало Медведева на посту. К вечеру пробился к военкому. Майор, оторвавшись на минуту от бумаг, окинул его усталым взглядом.

— На фронт стремитесь? Здесь будет не легче. Ваш опыт пригодится.

Город нахмурился. Посуровел и Невский. Памятники заваливали мешками с песком, обшивали досками. Перекрестки ощетинились ежами. В небе повисли аэростаты заграждения. Над городом уже появлялись зловещие птицы с черными крестами и, как коршуны, бросались вниз. Им как будто не мешал лай зениток. Черные маленькие точки сыпались вниз и вскипали разрывами. Изредка в небе появлялся наш «ястребок». И тогда милиционер Медведев никакими силами не мог заставить людей идти в убежище. Затаив дыхание, они следили за воздушным боем.

Осенним вечером Медведев, заступив на пост, вышел на Дворцовую площадь и вдруг увидел, как где-то на юге, на окраине, поднялся черный столб дыма. Горели Бадаевские склады. Очевидцы потом рассказывали о горящих масляных озерах и горячей лаве из сахара, плывущей по улицам.

День ото дня становилось хуже с продовольствием. Лишь самолеты могли доставить в город-фронт муку, мясо, крупу. Начался голод. В сентябре первый раз снизили хлебную норму. А потом еще и еще.

От завтрака оставались два тоненьких ломтика хлеба. Захватив их, Медведев спешил на пост.

Дни шли за днями. Тоскливо выли сирены. В темные ночи «зажигалки», словно огни электросварки, горели на крышах. Но женщины и дети, ставшие решительными и смелыми, сбрасывали их вниз, оберегая город от пожара. Впереди была первая блокадная зима. Людей ждали голод и холод, но они были готовы отдать все для фронта, для победы.

Нашлись и такие, кто хотел погреть руки на народном горе. Спекулянтам и жуликам «война, что мать родная».

Таких Медведев не щадил. Однажды приметил на улице гражданина с большой продуктовой сумкой. Потребовал показать — что там? Растерявшийся повар вытаскивал из нее масло, сахарный песок, взывал к сочувствию, хотел даже взятку дать, но, встретив взгляд постового, вдруг осекся и замолчал.

Бомбежки и обстрелы участились. Теперь на пост выходили дважды в сутки. А отдых был коротким и тревожным. В часы, свободные от службы, при налете или обстреле каждый спешил помочь пострадавшим и пожарным, приезжавшим разбирать завалы и бороться с огнем.

В один из сентябрьских вечеров привычно завыла сирена, Андрей Медведев, дежуривший на посту, начал провожать пешеходов в укрытие. По надсадному вою одной из бомб понял: где-то рядом. Взрывной волной его швырнуло под ворота дома, засыпало песком и обломками. Отделался тогда контузией.

Зимой сорок второго получил Андрей Яковлевич благодарность «за самоотверженные и смелые действия на посту» (как писалось в приказе).

Поздним вечером, едва успели репродукторы разнести по улицам сигнал тревоги, как из чердачного окна на улице Герцена вылетели в сторону Главного штаба одна за другой три красные ракеты. Перепрыгивая через три ступеньки (откуда сила взялась), на одном дыхании, взбежал на чердак. Вдвоем с дворником вылезли наружу. Отдал ему тяжелую трехлинейку, вытащил из-за пазухи наган, прислушался.

Где-то рядом гудели моторы самолетов, щелкали зенитки. В шуме ночной бомбежки услышал, как вдруг громыхнула железная крыша. Метнулся к слуховому окну и в бледном свете повисшей в воздухе немецкой бомбы-люстры увидел скорчившегося человека. Недолго думая, прыгнул, и они с грохотом покатились вниз. Силы были неравны, враг — сытый, сопротивлялся с отчаянием безнадежности.

Медведев, оказавшись сверху, болевым приемом завернул противнику руку и услышал хриплое, просительное: «Пусти!». Вместе с дворником привел ракетчика в райотдел и выложил перед дежурным вещественное доказательство — отобранную ракетницу...

Таяли ряды защитников города. Немало работников милиции погибло в осажденном Ленинграде. Среди них участковый уполномоченный Афанасьев. Под его руководством Медведев делал первые шаги на службе.

Сейчас Медведеву даже трудно представить себе то декабрьское утро тридцать девятого года, когда он, надев гимнастерку с синими милицейскими петлицами, впервые вышел на «свой перекресток». Вышел и остановился завороженный. Город, разбуженный гудками машин и звоном первых трамваев, просыпался. Невский, прямой, как стрела, уходил вдаль, где блестел на солнце золоченый шпиль Адмиралтейства.

Теперь уже давно не ходят трамваи и троллейбусы, некоторые так и стоят, занесенные снегом. От стен домов веет стужей. Темной безжизненной громадой высится Зимний. Давно ли он, Медведев, ходил туда на экскурсии?

И вот нет света и воды, хлеба и дров. От бомб и снарядов, от голода и холода погибли и погибают тысячи. Но Ленинград живет...

Кто-то идет от Казанского собора неверной походкой, едва передвигая ноги. Медведев спешит навстречу, подхватывает под руки обессилевшего человека.

От раскаленной «буржуйки» пышет жаром, пляшут по стенам багровые отсветы пламени. Мужчина, которого милиционер привел с улицы, обросший, с ввалившимися щеками, рассказывает, едва шевеля бледными, непослушными губами.

— С Охты я. К жене и дочке на Васильевский. Все у нас живут на заводе, а мне ходить нужно, семью поддерживать.

Медведев подвигает к рассказчику кружку крутого кипятку и, подумав, вытаскивает из кармана маленький кусочек хлеба — темного, похожего на кусок земли — все, что осталось от дневной нормы. «Ему надо дойти», — с этой мыслью Медведев снова выходит на пост, где его помощь нужна другим.

Пришел март. Городу грозила новая блокада — ледяная. Думалось, не будет силы, чтоб разбить ледяные оковы, убрать снежные бастионы, что поднялись чуть не до второго этажа.

Невский оживился. Все, кто мог двигаться, взяли в руки ломы и лопаты. И нет-нет да вдруг слышал старшина Медведев среди стайки девчонок, одетых в огромные, не по росту ватные штаны, сначала робкий, а потом радостный, как будто довоенный смех.

Снег и лед возили на санках, сваливали в Неву и Мойку. Город был убран и вычищен. Ему не грозили эпидемии.

А потом был первый трамвай. И все стояли и плакали, смеялись и хлопали в ладоши, как в театре. А вагоновожатая, говорят, даже остановила вагон не на остановке: слезы застилали ей глаза.

И люди подходили к старшине Медведеву и сообщали об этом, как о чем-то важном и необычном, хотя он сам уже обо всем знал. Они были обыкновенные и необыкновенные — ленинградцы, выдержавшие эту зиму. Дети со взглядом взрослых и девушки, которых можно было принять за старух. И нельзя было понять, от чего почернели их лица. То ли от копоти и сажи, когда топили они свои печурки, разламывая на дрова шкафы и стулья, то ли от страшного голода.