Всего один день. Лишь одна ночь (сборник)

Его на этом поезде нет.

Понимание это доходит до меня с таким же свистом, как и встречный поезд. Он передумал. Насчет Парижа. И насчет меня.

Позвать меня туда – это было все равно что необдуманная покупка, когда берешь в магазине какое-нибудь барахло у кассы и, только выйдя за дверь, осознаешь, какую ерунду купил.

Но потом меня осеняет еще одна мысль: а что, если все это часть какого-то крупного плана? Найти самую наивную американочку, заманить ее в поезд, а потом бросить и отправить… даже и не знаю… к головорезам, которые ее похитят? Мама как раз недавно какой-то подобный сюжет записала с канала «20/20». А что, если именно ради этого он вчера на меня смотрел, поэтому сегодня утром отыскал меня в поезде? Могла ли ему попасться более легкая добыча? Я довольно часто смотрю программы о дикой природе на «Энимал плэнет» и знаю, что львы всегда выбирают самых слабых газелей.

Хотя, насколько нереальным это может показаться, я на некотором уровне вижу в этом крупицу мрачного утешения. В мире все опять объяснимо. Так, по крайней мере, ясно, как я оказалась на этом поезде.

Мне на голову плюхается что-то мягкое и похрустывающее, но я уже в таком напряжении, что сразу подскакиваю. И еще один снаряд. Я хватаю его, и это оказывается пакет чипсов с солью и уксусом «Уокер».

Я поднимаю глаза. На лице у Уиллема виноватая улыбка, как у грабителя банка, а руки полны добычи: сладкая плитка, три стаканчика с разными напитками, бутылка апельсинового сока под мышкой, под другой – банка колы.

– Извини, что заставил ждать. Вагон-ресторан в другом конце, и они открылись только после Сэнт-Панкраса, а к тому времени, как я пришел, уже собралась очередь. Потом я понял, что не знаю, что ты больше любишь – кофе или чай, так что взял и то и другое. Но вспомнил про утреннюю колу и вернулся за ней. А на обратном пути я наткнулся на чокнутого бельгийца и облился кофе, поэтому пришлось еще и в туалет зайти, но, по-моему, стало только хуже, – он ставит два небольших картонных стаканчика и газировку на столик передо мной. А потом показывает на свои джинсы, на которых теперь красуется огромное грязное и мокрое пятно.

Я не из тех, кто смеется надо всякими пошлыми шутками ниже пояса. Когда в прошлом году Джонатан Спалики отпустил подобную остроту на уроке биологии, миссис Губерман пришлось отпустить зашедшийся в истерике класс пораньше, и она прямо поблагодарила меня за то, что я одна повела себя сдержанно.

Так что безудержный хохот – не в моем это духе. Из-за мокрого-то пятна.

Но тем не менее, открыв рот, чтобы сообщить Уиллему, что вообще-то я не люблю газировку и что с утра я купила банку для похмельной Мелани, я взвизгиваю. И когда я слышу собственный смех, как пожар разгорается. Я задыхаюсь от неистового хохота. Зато теперь есть оправдание слезам страха, которые угрожали пролиться из глаз, и они катятся по щекам.

Уиллем закатывает глаза, а потом смотрит на свои джинсы с таким видом, что «ну да». Потом берет с подноса салфетки.

– До меня и не дошло, насколько все плохо, – он пытается промокнуть джинсы. – От кофе пятно останется?

От этого мои приступы смеха лишь усиливаются. Уиллем криво и терпеливо улыбается. Он достаточно взрослый, чтобы позволить смеяться над собой.

– Извини, – я хватаю ртом воздух. – Я. Больше. Не. Буду. Смеяться. Над. Твоими. Штанами.

Штанами! В лекции о разнице между британским и американским вариациями английского языка мисс Фоули сообщила нам, что штанами англичане называют нижнее белье, а штаны – брюками, и рекомендовала ничего о штанах не говорить, чтобы избежать неловких недоразумений. Объясняя это, она сама покраснела.

Меня скрючивает от смеха. Когда мне удается распрямиться, я вижу, что возвращается одна из тех француженок. Протискиваясь мимо Уиллема, она касается его руки; и на секунду задерживается. Потом говорит что-то на французском и садится на свое место.

Уиллем на нее даже не смотрит. Он поворачивается ко мне. В его темных глазах светятся знаки вопроса.

– Я подумала, что ты сошел с поезда, – от облегчения у меня мысли вспенились, как шампанское, и признание выскользнуло само собой.

Боже. Я что, действительно это сказала? Смешливость как рукой снимает. Мне страшно просто посмотреть на него. Даже если у него не было желания бросить меня в этом поезде, то теперь я это исправила.

Я чувствую, что Уиллем садится на свое место, собрав всю волю в кулак, я все же бросаю на него взгляд и, к своему удивлению, вижу, что мои слова не вызвали шока или отвращения. А лишь веселую характерную для него улыбку.

Он начинает извлекать из рюкзака всякий фастфуд, достает гнутый багет. Разложив все на подносах, Уиллем смотрит прямо на меня.

– Почему бы я вдруг сошел с поезда? – наконец спрашивает он, шутливо поддразнивая.

Я могла бы соврать. Например, что-то забыл. Или понял, что ему все же надо на родину, а сказать мне не успел. Что-нибудь нелепое, но не выставляющее меня в таком неприглядном свете. Но я не вру.

– Потому что передумал, – я снова жду отвращения, шока, жалости, но ему все еще любопытно, может, он даже уже немного заинтригован. А я вдруг ощущаю неожиданный приход, как будто приняла дозу, разработанную для меня сыворотку правды. И рассказываю ему все остальное. – На какой-то короткий миг я даже подумала, что ты собираешься продать меня как секс-рабыню или что-нибудь типа того.

Я смотрю на Уиллема, надеясь понять, не слишком ли далеко зашла. Но он с улыбкой поглаживает подбородок.

– Как бы я это сделал? – спрашивает он.

– Не знаю. Дал бы что-нибудь, чтобы я сознание потеряла. Что обычно для этого используют? Хлороформ? Льют на платок, прижимают к носу – и человек засыпает.

– Я думаю, так только в кино бывает. Наверное, проще было бы дать тебе наркотик, как предполагала твоя подружка.

– Ты принес мне три напитка, только один из них не распечатан, – я беру баночку с колой. – Я, кстати, ее не пью.

– Значит, мой план провалился, – он театрально вздыхает. – Жаль. На черном рынке за тебя бы хорошо заплатили.

– Как думаешь, сколько я стою? – спрашиваю я, удивляясь, как быстро я начала шутить над собственным страхом.

Уиллем осматривает меня с ног до головы и обратно с головы до ног, оценивая.

– Это будет зависеть от различных факторов.

– Например, каких?

– От возраста. Сколько тебе?

– Восемнадцать.

Он кивает.

– Габариты?

– Рост пять футов пять дюймов. Вес сто пятнадцать фунтов. В метрической системе я не знаю.

– Есть какие-нибудь физические отклонения, шрамы, протезы?

– А это важно?

– Фетишисты. Они платят сверху.

– Нет, ничего такого, – но потом я вспоминаю про родимое пятно, оно уродливое, почти как шрам, поэтому я обычно прячу его под часами. Но в том, чтобы его показать, есть некий тайный соблазн – это как открыть себя. Поэтому я приспускаю часы. – Вот что есть.

Он думает, кивает. Потом, как бы между делом, спрашивает.

– Девственница?

– Это увеличивает цену или уменьшает?