Всем стоять

В этой роли совершенно прекрасен Василий Бочкарев. Играет он лихо, озорно, с огоньком – и при этом на удивления мягко, ласково, без гротескных излишеств. Веселый старый солдат, с лукавинкой, себе на уме, появляется в осеннем саду этой комедии как бог из машины или черт из коробочки. Бочкарев заставляет вспомнить об игре прославленных комиков Малого театра, известной, увы, только по гравюрам и описаниям. Нет, что-то есть еще! Что-то словно живет воздухе «островских» спектаклей Малого, словно тени вьются – не злобные и голодные, а веселые и добрые, всегда готовые помочь и подсобить нашим бедным современникам…

Но нисколько не меньше прославленного спектакля Женовача, основного, опорного режиссера Малого театра (Сергей Женовач, абсолютный, волевой режиссер, мог бы, в экстазе демонического самоупоения, открыть театр своего имени и там самоутверждаться, издеваясь над классикой – нет, пошел служить настоящему делу, как полный молодец), мне понравилась композиция режиссера Владимира Бейлиса по «На всякого мудреца довольно простоты». И не только добротностью сценической фактуры, учитывающей, что в кабинете генерала стоит не та мебель, что в гостиной небогатого чиновника, хотя и это дорогого стоит. Пьеса Островского (боже мой, в пяти действиях! Попробуйте напишите пьесу, чтоб в ней хватило мыслей и характеров на пять действий, вы, «новые драматурги», которых и на два-то акта не хватает!), рисующая нравы пореформенной России, блистательно рассказывающая о карьере подловатого молодого человека, не превратилась в набор сверкающих афоризмов. Нет, она оживлена, осмыслена – но не путем вивисекции и осквернения. Бейлис создал ансамбль из живых, смешных характеров: вот озорная девчонка, неожиданно для себя превратившаяся в «тетку», с чем она никак не может смириться (Ирина Муравьева – Клеопатра Львовна), вот бравый, жизнелюбивый генерал, выкинутый из активного хода жизни (Борис Клюев – Крутицкий), вот растерянная, заплутавшая бывшая красотка, добрая, глуповатая, тайком попивающая (отличная Элина Быстрицкая – Турусина), и прочие… Да, они грешные, не шибко умные, пожилые люди – но горе тому, кто решит их обмануть. Пожалуй, впервые на русской сцене обаяние Глумова, как его сыграл Александр Вершинин, уступило нравственной оценке его действий. Перед нами подлец – умный, обаятельный, но несомненный подлец, обманувший доверившихся ему людей. Стихия веселой и подробной игры напоена смыслом, который пронизывает весь спектакль, не дает ему рассыпаться на сценки и репризы. А как говорят в Малом, как говорят! Крупно, чисто, звонко, поэтично, с чувством ритмов, всегда живущих в тексте Островского: слышно с любого ряда. Конечно, не так дивно, как лет тридцать назад, но все же, все же…

Молодец Юрий Соломин: замкнулся и спас театр. Пусть смеются над моим пафосом, мне не страшно, я в шайках не бегаю, премий не распределяю, в жюри не сижу с надутым видом, как жаба, и приятелей/любовников не обслуживаю под видом рецензий: русский театр – это больше, чем каждый из нас, как бы мы ни были талантливы; русский театр – это то, чему служат всей жизнью, мы приняли его из рук – и обязаны передать дальше.

Для меня несомненно, что на сегодняшний день, Малый театр – главный театр страны. Его можно смело рекомендовать для посещения любому провинциалу, приехавшему в столицу на два-три дня. Сюда не стыдно и не обидно зайти верующему человеку – его ничем не оскорбят. В Малый не страшно идти всей семьей, но и одному будет не скучно. Режиссеры Малого, преодолев гордыню, служат Автору и Отечественному театру, а что касается артистов, то их организмы не вывихнуты, не сорваны с резьбы скверной, выдаваемой за «новаторство». Здесь царит золотое русское слово, спокойствие нравственной и эстетической нормы, добротная работа мастеров. Слава богу, есть весомый аргумент в споре о том, нужен ли русский бытовой жизнеподобный театр. А у меня теперь есть еще и любимый режиссер по имени Владимир Бейлис. На гастролях Малого в Петербурге он выходил кланяться – конечно, бочком, смущенно, без всякой привычки. Не самозванец с фальшивыми глазами, опухший от гонораров. Служитель театра. Настоящий.

2005

Памяти Игоря Горбачева

Получилось так, что Игорь Олегович Горбачев дал мне свое последнее интервью. Это было в конце ноября 2002 года. Я решила сделать программу к его 75-летию, поскольку фигура Игоря Горбачева меня давно занимала, казалась рельефной, крупной, выразительной, через него становилось понятно многое в истории советского театра и советского государства. А тут у человека юбилей, надо все сделать на мягких лапах… Горбачев согласился встретиться. «Может быть, он забыл, что я написала в 1982 году об Александринском театре в статье „Театр без театра“, внимательно проанализировав все то, что там происходит?» – подумала я, и мы поехали в Военно-медицинскую академию. Мы попали в чистую, хорошую палату с цветами, он сидел в халате, его друг и соратник актриса Татьяна Кулиш задрапировала его одеялом так, чтобы он хорошо выглядел в кадре…

Эти 25 минут произвели на меня очень сильное впечатление. Никогда не общавшись с Горбачевым близко, я даже не могу разобраться в характере этого впечатления. Я была взволнована, и не то чтобы мне было страшно, но как будто бы что-то пролетело, какая-то тень коснулась моей души.

Он говорил связно, прекрасно понимал, соображал, отвечал. Его великолепный голос проступал сквозь болезнь и старость, в нем прорывались красивые, хорошо поставленные интонации актера старой школы, владевшего декламацией, возвышенной риторикой. Он отвечал иногда с юмором, скажем, когда заговорил о своем приходе в Пушкинский театр, сказал: «Вы знаете, мне было у кого воровать», – имея в виду возможность перенимать у мастеров, подглядывать…

Вдруг, рассуждая о Чичикове, он сказал потрясающую фразу: «Да, вот такие мы, русские. И великодушные. И милосердные. И добрые. И лживые. И подлые. И мерзкие. И все это – в одном человеке нераздельно».

И действительно, фантастическим образом под историческим гнетом образуются характеры, в которых нераздельно существуют вещи неслиянные, несоединимые. Многие говорили мне, как Горбачев действительно помогал конкретным людям. Конечно, он имел такие возможности, но кто их не имел? Как говорит Сатин в «На дне»: «Многим деньги легко достаются, да немногие с ними легко расстаются». Он действительно поворачивался к своим ученикам какой-то самой великодушной и благородной гранью. Им он мог ничего не доказывать. Имея хороший глаз, он набирал на курс людей способных, хотя не знаю, чему он их в результате учил. Но, помню, когда нас послали на картошку, единственным руководителем, который приехал к своему курсу, был Игорь Горбачев. С каждым поговорил, сделал им какой-то подарок, что несказанно нас тогда удивило, потому что он был для нас чугунным символом советской власти.

Конечно, так оно и было, он превратился в этот символ, и в какой-то момент его талант перестал его слушаться, даже когда он пытался сыграть что-то из области чистого искусства – Иванова или Сирано де Бержерака (а в этих ролях ничто не действует – ни звания, ни чины, – выйди и сыграй!). Но он делал только форму роли, в его сценических созданиях не было душевных движений, при том, что в нем самом они были. Горбачев утратил способ выражения души на сцене, она стала для него местом проявления чего-то другого. Мы мало знаем о психофизическом аппарате актеров (и лабораторно вряд ли получится его изучить – только в ходе жизни). В какие моменты он становится неповоротливым, неподвластным своему хозяину-актеру, а само вещество игры, материя таланта перерождается и делается грузной?

Общественно-политическая деятельность Игоря Олеговича Горбачева привела его к этому. А ведь он остался до конца верен своим ценностям, и в последнем разговоре с ним это понравилось мне больше, чем сжигание партбилетов и перекрашивание красного флага в сине-бело-красный. Он не пошел этим путем, не побежал, он остался – как был. Видимо, суетливые движения не были свойственны его крупному телу.

Он не играл ни Ленина, ни Дзержинского, ни других вождей. Мужчина корпулентный, с медовым голосом, Игорь Горбачев не имел для этого никаких данных. Он работал в области создания мифологии советского начальника среднего звена. Здесь ему не было равных. И как они его любили – секретари обкомов, горкомов! Им хотелось быть такими же красивыми, поскольку у каждого в прошлом была какая-то темная судьба, рабоче-крестьянское происхождение, годы существования в номенклатурной системе. А Горбачев давал им форму – как говорить, держаться; его темой был номенклатурный работник как образец человека. Ведь никто никогда не соблазняет нас никакой мерзостью, а любая мерзость, заметьте, всегда хочет придать себе некие благородные, прекрасные черты. Никто же не говорил нам: «Ребята, вот этот лысый гаденыш залил кровью всю Россию, и за это вы должны его, дедушку Ленина, любить». Нет же, нам говорили: «Это человек, который мечтал о счастье миллионов, ни копейки на себя не потратил и любил детей». И мы его любили. Так и Игорь Горбачев создавал образ некоего прекрасного человека, который не спит ночами, думает о Родине…

История зигзагов, заблуждений, слияния неслиянного отразилась в нем.

Я спросила его о роли короля Лира. Он сыграл его в спектакле Геннадия Тростянецкого, и Тростянецкий говорил мне, что, лишенный уже всех постов, Горбачев работал замечательно: не опаздывал, слушал, не подводил. И вот в нашем последнем интервью Игорь Олегович говорит мне: «Лир – чудесный человек. Он ведь верил им, верил, что все будет прекрасно…» Тут же я спрашиваю его: «Вы жалеете о чем-нибудь?» – и вдруг слышу ответ: «Да, я жалею. Я был слишком добр. Я мало давил гадов и много им потакал». Это была фантастика, на меня глянуло страшное лицо страшного человека, некое предыдущее его воплощение – какой-нибудь римский император. Мне кажется, если человек приходит к актерскому труду, до этого он переживает долгую цепь рождений. И Горбачев много про это знал. То есть за 25 минут этот человек изменялся на моих глазах не меньше шести раз!..

Он рассуждал о том, что Чичиков – это постаревший Хлестаков (простая и хорошая мысль), в нем играли искры разума, он прекрасно рассуждал об учениках и о любви к русскому театру – и вдруг опять возникало нечто страшное…

Это невероятное существо переливалось ртутным блеском… И я подумала тогда вот что. Фраза «не судите да не судимы будете» не запрещает нам судить. Она только нас предупреждает: каким судом судите вы – таким будут судить и вас. Какой мерой мерите вы – такой будут мерить и вас. Судите, мерьте, но знайте – тем же судом… И я подумала, что я согласна, что отказываться от суда и меры не буду. Но насколько эту меру трудно найти, когда, как правильно сказал Игорь Олегович Горбачев, – вот такие мы, русские…

2003

«В молчаньи – буря»

Беседа с Александром Сокуровым

МОСКВИНА: Александр Николаевич, хорошо ли вы помните свое детство?

СОКУРОВ: Из раннего детства я практически ничего не помню, кроме двух-трех маленьких эпизодов. Эти эпизоды хорошо говорят на самом деле и о родителях, и о ребенке, но все остальное пространство – как будто его и не было. Мне иногда даже кажется, что и эти эпизоды выдуманы, вот такая странная жизнь. Мы ведь кочевали много: семья военнослужащего, перебирались с места на место. Мне в детстве посчастливилось жить рядом с людьми разных национальностей. В нашем классе учились и немцы, и евреи, и азербайджанцы, и армяне, и турки, кого только не было. Сейчас даже не представляю этого. Помню, что не было подростковой озлобленности, и уж точно не было никакой национальной проблемы. Мне кажется, мои школьные годы были много мягче, чем у современных молодых людей, у нас было меньше неврастении, мы были более целостными людьми, мы были, без сомнения, более читающими людьми, мы были менее политизированными, это я точно помню, и не было какой-то пошлости во взаимоотношениях.