Всемирная история болезни (сборник)
Шрифт:
Спуск. Коридор. Направо. Ещё одна винтовая лестница. Сначала он просто слышал шаги, потом впереди появился свет. Свеча. Ещё поворот. Скрипнула дверь, и шаги смолкли. Он прислушался. Тихо. Нет, вот какое-то шуршание. Звяк. Но голосов нет: кажется, принцесса там одна. Ещё звяк, ещё.
Крадучись, Жан приблизился к самой полоске света, притиснулся к дверной щёлке, заглянул. Осторожно, не трогая самой двери, ибо знал, как всё здесь скрипит.
Матильда стояла, склонив голову над чем-то, кажется, что-то искала. Выковырнула и – в рот. Да это кастрюля или миска, что ли? Лапочка проголодалась. Жан мысленно захихикал
15
Получив, мягко говоря, странное послание от самой себя, Маша ничтоже сумняшеся спрятала его поскорее подальше: вложила в книгу, в сумку, с глаз долой. Не раздумывая, правильно ли она поступает. Потому что текущие события слишком уж неправильно поступали с ней самой.
И снова взялась за газеты. Нет. Привстала, ухо навострила: водитель чем-то целеустремлённо чавкает, чуть бормоча в своей беседе с телевизором.
Как воришка, дёргаясь от инородных звуков, Маша подкралась, включила компьютер, нашла нужную папку и скинула всё на свою флэшку. Трёх минут не прошло – злоумышленница снова сидела и почитывала свежую прессу, поджидая хозяина дома и этой… псевдоинтеллектуальной собственности, которую она только что, так сказать, похитила.
Пьер явился вежливо-отчуждённый, поклонился преувеличенно галантно: иронизировал не то над собой, не то над Машей.
– Благодарю вас, Мари, я боялся, что вы больше не придёте. Продолжим работу.
И они продолжили. Сначала быстро разобрали почту, потом приступили к роману. Детство в Париже, спортивные школы, братья, лето в Ла-Рошели, снова братья и учителя, тренировки, тренировки… Прыжки с эпизода на эпизод, исправление грамматических и стилистических ошибок – Маша и сама увлеклась, ей уже хотелось, чтобы это было по-настоящему хорошо.
А потом ещё какие-то смутные мистические мотивы: предсказания хиромантов о будущих подвигах, случайные встречи, совпадения, намёки. Маша посмеивалась про себя: да, таким невротическим субъектам свойственно. Как только он при этом стал профессиональным спортсменом?
Когда Пьер встретил главную любовь своей жизни, она была у него седьмой женщиной по счёту. И самое удивительное (так это было преподнесено Маше), что и он у неё был тоже седьмым! Вот ведь знак судьбы, и число семь во многих культурах считается священным. А почти все цифры её телефона, оказалось, совпадали с цифрами даты его рождения. А когда она впервые пришла посмотреть на его игру…
Маша делала идиотски преданные глаза, кивала многозначительно, а сама представляла: завтра она расскажет всё это Тимуру, они вместе будут смеяться над глупым футболистом, как заговорщики. Нет, сегодня она этого рассказывать Тимуру не будет. Она расскажет это завтра, потому что сегодняшний
вечерний Тимур отличается от завтрашнего дневного гораздо сильнее, чем можно предположить.Рабочий день закончился без истерик, и, условившись о следующей встрече, Маша засобиралась.
А Пьер спросил на прощанье:
– Мари, как по-вашему, роман на четыреста страниц – это солидно или мне стоит поднажать и написать ещё страничек двести?
– О-о, – протянула Маша как можно дольше, чтобы обдумать ответ и округлить нагло растекающуюся улыбку, – читатели, несомненно, оценят ваш труд. Особенно читательницы, ваши поклонницы, особенно если на обложке издания будет помещена ваша фотография. Оревуар.
И он остался в задумчивости, не вполне уверенный, что вот эта самая Мари изволит принадлежать к числу тех самых его поклонниц.
– Что ты натворил, куда я их теперь дену?
– Хотя бы нравятся?
– Конечно, ты же знаешь, как я люблю герберы.
– Красные?
– Красные.
– Ну?
– Спросит: откуда?
– Скажи: от брата.
– Господи, от какого брата? Он тебя порвёт как тузик грелку.
– Не порвёт. Хочешь, я поговорю?
– Не-е-е-е.
– Тогда вон выбросишь в окошко, как придёт.
– Ты что! Жал… Что ты делаешь?
– Я? Удивляюсь, какая ты гибкая и сильная. Такая маленькая и такая сильная. А ты что делаешь?
– Наслаждаюсь твоим удивлением.
– И не сердишься?
– М-м.
– А за цветы?
– Почему? Почему вот такое твоё простое прикосновение – для меня больший кайф, чем… Чем, например… его…
– Не надо.
– Ну правда.
– Если бы за меня тогда вышла, было бы наоборот.
– Я думала об этом. Не знаю. Хочешь сказать, дело тупо в привыкании?
– Тупо? Это слово не о тебе. Значит, дело в нем. Он перестал тебя ценить?
– Знаешь, давай не будем. Нет, в смысле – об этом говорить.
– А что будем? Так будем?
– Так будем. Хотя всё это неправильно.
– Ещё как неправильно – кто спорит?
– Я иногда мечтаю: просыпаюсь утром, а вас поменяли. Как-нибудь просто и безболезненно. Он там, а ты здесь. Или вечером перепутаете дорогу домой: туда-сюда. Чего смеёшься? Никто и не поймёт ничего. Разводиться не надо, документы в порядке.
– Очень смешно. И всем хорошо… Кроме него.
– Кроме него.
– Не такая уж это абсурдная…
– Ой!
Это грянул звонок домофона, Маша вздрогнула, дёрнулась, и стеклянная, узкая ваза, в которую они вместе набирали воды, грохнулась и разлетелась по всей ванне.
– У него есть ключи, не будет же он звонить.
– Чего ж ты тогда пугаешься?
– От сознания собственной вины. Да? Кто там?
В трубке домофона чужой мужской голос:
– Мария Сахнова здесь живёт?
– Да, это я.
– Тут вас Пьер Деррида разыскивает, футболист. Я, это, шофёр, Володя. Он вас ждёт тут в машине, хочет поговорить.
– Пусть поднимется – пятый этаж.
– Нет, он ни за что. Очень нервничает. Спуститесь, пожалуйста, а то у нас у всех будут проблемы.
Было жалко вазу, цветы, Тимура, а пуще всего себя, но если уж Пьер Деррида нервничает… Маша только успела на лету поцеловать изумлённого деверя и – как была, в зелёном домашнем сарафане и шлёпанцах – выскочила на улицу.