Всемирная выставка в Петербурге

— А вы сами? — вдруг спросил министр.

— Что — сам?

— Закончить. Дело.

Нечаев смерил его взглядом, словно проверяя, не померещился ли ему этот удивительный собеседник. А затем продолжил:

— Вот забавно. В тюрьме двадцать лет сидел я, а с ума сошёл мир, что на воле... Я ослышался или министр юстиции выпускает меня для того, чтобы я уничтожил великого князя?

— Для того, чтобы вы уничтожили самозванца, который, как Гришка Отрепьев взял себе имя давно погибшего царевича, и пытается разжечь смуту! — Ответил Николай Львович. — Если мы арестуем его, непременно найдутся какие-нибудь легковерные, которые скажут, что это и был настоящий наследник престола. Если он останется расхаживать на свободе, то продолжит вносить сумятицу в умы обывателей и ставить под сомнение законность Государя. Для всех будет лучше, если этого Лжемихаила уберут революционеры. Мы получим спокойствие и порядок, без бессмысленных роптаний. Вы, как я уже сказал, — титул главного смутьяна всей Европы. Не вижу ни малейшей причины, чтобы вам предпочесть пребывание в Акатуе свободе и обожанию ваших пособников.

— А если я не стану действовать по вашей указке и примусь вести себя так, как мне заблагорассудится? Например, подниму в Петербурге восстание? А? Что тогда?

— Ну, во-первых, — ответил министр, — у вас не получится. А, во-вторых, ведь я не просто так пришёл сюда с фонографом. Ведь наш диалог сейчас записан. Тотчас, как выйду отсюда, я помещу восковой цилиндр в сейф, откуда никто никогда его не достает, если вы станете честно держаться договорённости. Но как только вы решите обмануть — тотчас же всей интеллигентной общественности станет известно, что вы сговорились с министром Кунгурским!.. Ну? По рукам?

Глава 20, В которой Миша спрашивает, точно ли энэмы его не обманывают, а потом спрашивает это ещё раз.

Две недели пробыл Миша у энэмов. Сперва его держали на той же даче, потом перевезли на другую, ещё укромнее. Кормили его хорошо, даже лучше, чем в дома, почти как на Пасху. Не били, не мучили. Только вот ни из дому не пускали, ни даже весточки родным дать ну никак не позволяли: говорили, что это опасно, и что полиция и охранка могут вычислить его, и всё закончится примерно так же, как и с квартирой горе-конспираторов Доры и Венедикта. Про то, насколько и почему неравнодушно теперь к Мише петербургское начальство, он уж понял. Царское происхождение, как и прежде, было для него как бред, как сказка, выдумка... Но что же было делать, коль всё сходилось! Последние дни он даже рассматривал фотографию покойного цесаревича Александра Александровича — и в самом деле, нашёл у себя сходство с ним. Энемы обещали вскоре найти и изображение Марии Федоровны, его жены — после лицезрения его у Михаила, по их словам, должны были отпасть последние сомнения.

Каждый день с ним вели политические беседы. Сперва Михаил воспринимал их как какое-то мошенничество, уловки смутьянов, попытки вовлечь себя в нечто неподобающе-извращённое. Потом — как непонятное занудство. Но затем ему закралась мысль вдруг, что ведь в этих политических речах будто что-то есть! Фабриканты не должны мучить рабочих, помещики крестьян, господа все вместе — обывателей... Правительство должно радеть о народе и устраивать такие законы, чтобы свести к минимуму страдания такового... Выкупные платежи несправедливы, штрафы за опоздания на фабриках несправедливы, ограничения для инородцев несправедливы... Да, все эти вещи звучали слишком хорошо, слишком соблазнительно, чтобы не быть обманом! Но в чём тот обман, Миша всё же не понимал и всё более позволял речам таким проникнуть в свою голову. В конце концов, они сообразовывались с учением Христа! И, по чести сказать, куда больше сообразовывались, чем наличествующие порядки! В конце концов, Коржов даже подумал, что, может, раз он влип в эту историю, то Бог и вправду хочет, чтобы он, невесть откуда родившийся, сыграл роль царя и облегчил народную участь... А может даже и подготовил бы страну ко второму пришествию.

— В общем, я всё понял. Я готов, — сказал он как-то утром Герману Александровичу, больше всех остальных говорившему с ним о политике.

— Превосходно, Михаил! Мы не сомневались! — Ответил тот, обняв того, кого совсем недавно обзывал «Ваше Величество». — Наконец-то нашей стране выпала удача — получить истинно народного Государя! Государя, который вырос не во дворце, а в тёмном углу петербургской доходной квартиры, между дымных труб завода, а цеху, на стройке! Царя, который знает нужды трудового класса не по наслышке и будет править для народа, а не для господ! Царя, который позволит нам отказаться от крайнего средства, террористической борьбы, и построит социализм, как мечтал сделать Герцен, бескровно!

— Кстати, вот о терроризме, — сказал Миша. — Так вы точно не взрывали мою мать? Ведь вы не врёте?

— Нет, конечно! — Герман Александрович немного переменился в лице. — Да вы ведь знаете, её вообще никто не взрывал! Взрывали-то Синюгина! Она там просто рядом оказалась.

— Это — знаю. Но Синюгина — не вы, да?

— Нет, не мы. Наша организация лучшая и крупнейшая в России, но есть, ведь вы знаете, и другие... Бывают ничего ребята, честные, толковые, которые рабочих агитируют у проходных, то нет-нет, да и пристрелят какого-нибудь особенно бессовестного начальничка, обижающего народ... А есть просто разбойники: грабят больницы, бани, лавки, что угодно, берут там по десять-пятнадцать рублей, называя всё это экспроприацией... Это мог быть кто угодно. Синюгина, знаете, многие ненавидели!

— Ладно, хорошо, — ответил Миша. Он вообще-то уже слышал это объяснение, но теперь как-то захотел получить его еще раз, для пущей верности. — Ну, а если я буду царём, вы ж поможете мне, да? О народе я радеть хочу, а что за «социализм» такой, честно говоря, так и не понял.

— О, поможем, конечно! И думаю, что не только мы! — Герман Александрович снова переменился в лице и стал очень радостным. — Когда станет известно, что к власти пришёл настоящий народный царь, я уверен, что тысячи образованных людей, тысячи профессоров из университетов, народных учителей, земских статистиков, всех, кто знает науки и любит Россию, придут к вам на помощь! От вас, Михаил, нужны лишь воля, честность и справедливость! А интеллигенции для помощи достанет!

— Предложим. Ну а как я власть возьму? Царь Сергей-то, небось, не горит желанием уступать мне место!

— Когда станет ясно, что вы настоящий, живой Михаил, что потомок Романовых, власть Сергея потеряет легитимность, — туманно ответил глава революционеров.

— Кого потеряет?

— Законность. Ну, в смысле, когда все узнают, что царь по закону не он, а вы, от него наверняка отвернутся и царедворцы, и просвещённая публика, и весь народ. Его уже не будут признавать за императора.

— Его выгонят из Зимнего дворца и позовут туда меня? — С сомнением и надеждой спросил Коржов. — А если не захочет уходить?

— Ну, как это всё технически будет осуществляться, мы пока точно не представляем, — признался Герман. – Может статься, он просто сбежит. Может быть, собственное окружение шарахнет его табакеркой по голове, словно Павла I, или заставит отречься и уйти в монастырь, как Шуйского. Лично мне, конечно, нравится картина, как народ поймёт, что узурпатор не пускает во дворец истинного монарха оттого, что тот готов радеть о простом люде; тут случится восстание; рабочие Петербурга ворвутся в Зимний дворец... Хотя это, в общем, маловероятно. За последнюю четверть века мы выяснили, что поднять русский народ на революцию — непросто.

— И что тогда делать?

— Вам? Не подвергать себя опасности. Сидеть пока у нас и не подставляться жандармам и прочим агентам Сергея. Ну, а мы работу уже начали! Через чайные, газеты, профсоюзы и рабочие кружки мы распространяем сейчас сведения о том, что существует законный царь, что он выжил в Петропавловке, и если придёт к власти, будет править для народа! Я видел уже несколько газет, где с пеной у рта уверяли, что вас нет на свете! Судя по тому, как старательно внушают обывателям эту мысль, наша информация циркулирует хорошо и уже начинает пугать царедворцев!

— И долго мне прятаться?

— Ну, до тех пор, пока наши сведения не распространятся в достаточной степени, и пока общество не наполнится ожиданием и готовностью вас принять. А затем вы им явитесь... Мы вас покажем народу...

— Покажете? — И Миша усмехнулся. — Вы так говорите, словно я какой-нибудь экспонат со Всемирной выставки...

— А что, это идея! — Герман Александрович встрепенулся. — Всемирная выставка и в самом деле была бы прекрасным местом, чтобы явить вас миру! Огромное стечение людей со всего света, тысячи глаз, кинокамер и фотографических аппаратов... Если вы там появитесь, то у Сергея не будет шансов сказать, будто вас там не видели! О, я уже представляю, как французы из «Патэ», не веря глазам своим, будут фиксировать на киноплёнку решающий поворот в судьбе нашей страны... То, чего мы все так долго ждали... Да, и времени, оставшегося до Выставки, нам должно хватить!