Всемирный следопыт, 1927 № 02

По ночам французы разжигали костры по всей линии, один подле другого, а днем окрестный лес наполнялся дикими криками, трещанием всевозможных трещоток, свистками и выстрелами французов.

Первые дни тмерийцы чувствовали себя хорошо. Пищи кругом было достаточно, а на большом камне, который лежал посреди лужайки, где устроились тмерийцы, было очень удобно колоть орехи. Удобно их было также колоть на голове бедного Ли, как это было решено всеми голосами против одного. Дело в том, что кто-то, вкарабкавшись на пальму, случайно уронил оттуда на Ли большой переспелый, уже надтреснутый орех, который лопнул на голове ошарашенного человека и облил его с головы до ног своим соком. С тех пор Ли встречал кулаками всякого, подходившего к нему с невинным видом и с кокосовым орехом в руках.

Иногда на тмерийцев нападало даже буйное веселье, и они принимались играть в свою любимую игру — в чехарду, которая непременно кончалась или тем, что Фын садился на голову Сену и не хотел оттуда слезать, или Чонг спотыкался о пень и расквашивал себе нос.

Но к концу недели появились первые признаки надвигающейся скуки. Ли дал несколько затрещин человеку, вовсе не желавшему бить у него на голове орехи, Сен с задумчивым видом с утра до вечера грыз какой-то большой лист и никак не мог его прожевать, а Чонг-второй даже ходил проведать французов и позволил им проковырять пулями в его шляпе пару маленьких дырочек.

Наконец, положение сделалось невыносимым. Мало того, что здесь, в лесу, нечего было делать, — тмерийцы хорошо знали, что они нужны Мюонг-Баа, которому нехватает людей. Кроме того, народ в Шонг-Хоэ может вновь встрепенуться и прогнать французов, а они, ушедшие в лес, останутся тогда не при чем. Это было бы здорово обидно! Но что же делать? Лебо, должно быть, сделал своим солдатам, прививку, и они никогда не заболеют лихорадкой. Помощь тоже не приходила. Значит, выпутываться нужно как-то самим.

И Чжо, как самый умный из присутствовавших, получил поручение придумать выход из создавшегося положения.

Чжо залез на самую высокую пальму, какую он только мог найти поблизости, и просидел там в одиночестве с полчаса.

Спустившись, Чжо посвистел, чтобы все разошедшиеся в поисках с’едобного вернулись, залез на камень и, взмахнув обеими руками, как птица крыльями, сказал:.

— Да, друзья, я придумал! У тмерийского народа коротка память. Он забыл, что давно-давно, когда еще была жива в памяти людей война салангорцев с перакцами, мудрый Фу-Дзы, властитель Тмерии, призвал к себе своего сына и передал ему великую тайну, которая, как говорил Фу-Дзы, должна не раз спасти от бед тмерийский народ. И вместе с тайной Фу-Дзы передал своему сыну пояс из тигровой шкуры. Тмерийский народ забыл, что эта тайна передавалась из поколения в поколение, но так, чтобы всегда ее знал только один человек, — такова была воля Фу-Дзы. Мы забыли, что храбрый охотник Дзе-Чжен носит такой пояс. Мы забыли, что Дзе-Чжен— последний носитель великой тайны мудрого Фу-Дзы. Позовем же сюда Дзе-Чжена и пусть он поможет нам своей тайной, которая, как говорил Фу-Дзы, не раз должна спасти от бед тмерийский народ!

Умный человек — Чжо, и хорошо придумал.

— Но как мы доберемся до Дзе-Чжена?! — закричали тмерийцы. — Разве можно пролезть сквозь французов?

— Да. Если мы все пойдем, мы не доберемся, но среди нас, может быть, найдется один, который сумеет проскользнуть незамеченным!

— А старик Дзе-Чжен? Как он проберется сквозь французские пикеты?

— О! Хотя у Дзе-Чжена и вылезла борода от старости и лицо его сморщилось, как высушенный банан, но все знают, что он один-на-один ходит против тигра. Всего месяц тому назад он убил свою тридцать девятую тигрицу. Неужели он не сумеет к нам прийти?

Очень умен Чжо и очень хорошо все придумал.

— Но кто же пойдет за Дзе-Чженом?

— Шань-Фу! Шань-Фу пойдет! — закричали тмерийцы. — Вот уже третий год он выходит победителем на играх тмерийской молодежи!.. Где Шань-Фу? Пусть выйдет Шань-Фу! Шань-Фу-у!

Шань-Фу вытолкнули вперед. Он поднялся на камень и стал рядом с Чжо. Это был человек небольшого роста, но очень коренастый, с сильным бронзовым телом, еле прикрытым лохмотьями. Бедра его были обмотаны широким зеленым шарфом.

— Хорошо, я пойду! — сказал он, без дальних слов соскочил с камня и, пригнувшись, нырнул в заросли.

* * *

Настроение тмерийцев поднялось. Сен гнусавым голосом затянул песню. Вот, что говорилось в ней:

«Давно-давно и далеко-далеко жил один храбрый охотник. Пошел этот охотник искать полосатую царицу джунглей. Знал он все тропинки, по которым ходила она к воде. Лег охотник в кустах и стал ждать. Долго ждал. Очень долго……

Не пришла царица джунглей. Не дождался охотник. Встал он и пошел искать ее в другое место. Но всегда бывает несчастье, когда зверь долго не приходит. Учуяла охотника царица джунглей, обошла его кругом, набросилась коварно сзади и растерзала его на куски. Но с’ела она только бесстрашное сердце охотника и его зоркие глаза. Остальное расклевали вороны. И когда остались от охотника одни кости, — разлетелись вороны во все стороны, и во все стороны разнесли кусочки тела охотника. И падали эти кусочки на землю и давали жизнь траве. Из травы расли цветы и деревья. На деревьях шелестели листья и качались ветки, и от этого дули по земле сильные ветры. А за ветром пришел дождь, который напоил и накормил всех: и зверей, и обезьян, и людей».

Так говорит тмерийская песня: первое, что, было на земле, это, будто бы, — расклеванное орлами тело храброго охотника.

Чжо не понравилось, как пел Сен.

— Позовите сюда Пинга, — сказал он. — Пинг хорошо споет.

Ню Пинга нигде не могли найти. Все его видели рано утром, а потом он куда-то исчез. Тмерийцы кричали, свистели, но Пинг не приходил. В конце-концов успокоились: не пропадет Пинг, вернется. Ушел искать что-нибудь вкусное.

Так и. пришлось, слушать Сена: как он ни гнусавил, — остальные пели еще хуже.

Когда уже начало темнеть, и в воздухе зажужжали первые комары, и стали плести узоры между деревьями москиты, вдруг прибежал, запыхавшись, дозорный и сообщил, что французы вошли в лес.

Тмерийцы посмотрели кругом, — на стену колючих кустарников, на лианы, протянувшиеся между деревьями, на толстые стволы пальм, — и ухмыльнулись.

— Пусть поищут!

Но на утро, не успело еще солнце осветить верхушки высоких пальм, новое донесение сообщило, что французы, по-видимому, знают, где находятся мятежники: они двигаются прямо на лагерь тмерийцев.

Темнее тучи было лицо Чжо, когда он попросил внимания и обратился к своим товарищам:

— Французы пронюхали, где мы спрятались, и они уверены, что мы попались, иначе они не рискнули бы углубляться в лес. Но узнать, где мы находимся, полковник Лебо мог только если ему кто-нибудь это рассказал. Друзья! Мы послали Шань-Фу, чтобы он принес нам освобождение. Но, как ни грустно признать, все говорит за то, что Шань-Фу нас предал. Он — французский шпион!

— Проклятие Шань-Фу! — загудели кругом. — Пусть не рождаются у него дети и пусть он не убьет никогда ни одной крысы! Чтоб он потонул в первое же наводнение!

— Подвернись он мне теперь! — проворчал Ли, потрясая кулаком. — Я его стукну промежду ушей посильней, чем он меня орехом стукал!

Чжо поднял руку. Но нелегко было успокоить возмущенных тмерийцев.

— Братья! — сказал Чжо, когда, наконец, водворилась тишина. — Предатель не достоин нашего внимания. Довольно о нем говорить. Обсудим лучше, что нам теперь делать. Французы могут быть здесь через какие-нибудь три часа. У нас только немногие имеют ножи, у французов же — карабины, и, говорят, по тропинкам они тащат за собой пулеметы. Если мы будем сопротивляться, — через десять минут от нас не останется ничего, кроме груды изрешетенных пулями тел. Что же нам делать? Сдаваться?