Всемирный следопыт, 1927 № 08
Шрифт:
— В ловушке!
Легкие с хрипом вбирают воздух, часто дыхание, выпученные глаза, вялые движения. В ушах звенит надоедливый колокольчик. Рулевой Антон видит, как у маленького торпедиста Чумисова из уха змеится черная густая кровь; видит, каким лучезарным огнем желания жизни горят его огромные, синие, потемневшие глаза. Под носом у себя чувствует что-то липкое и теплое. Проводит дрожащей, холодной рукой — черные и алые сгустки. Пляшет все перед глазами в смешной пляске. Резче и надоедливей звон в ушах. В непосильном мучении кусает язык, перекатывает его сухой и вспухший — по рту, лижет им сухие потрескавшиеся губы, всасывает кровь…
Ему
Гинс знает: еще пять-шесть часов и… Гинс думает:
«Презирать опасность — большая глупость. Отсиживаться бессмысленно. Надо прорываться!»
Комиссар глядит за людьми. В руках у него наган — и палец на курке. Углядеть за всеми? Неменьшая глупость! Надо прорываться! Или смерть, или солнце и воздух! Так?
— Малый назад… Стоп!.. Полный вперед… Самый полный!.. Всплывай!
Боцман лихорадочно закрутил штурвалом. Собрав все силы, «Пантера» ринулась вперед.
Яростный треск в носу, ломается невидимое препятствие, страшный грохот, скрежет. Что-то долго, с лязгом скребет лодку. Люди наклоняют голову, вгибают плечи, крепко закрывают усталые глаза: вот ворвется вода яростным, все разрушающим потоком, расковеркает, сшибет с ног, задушит. На секунду гаснет и опять вспыхивает свет — и сразу наступает тишина. Монотонно взвизгивает динамо, спокойно гудят винты.
«Пантера» круто забирает носом, несется ввысь. Чумисов, стоя у штурвала и нетерпеливо топая ногами, радостным, звенящим голосом передает глубину:
— 120 фут… 100… 90… 84…
Радостный вздох из десятков свободно вздохнувших грудей:
— Всплыва-а-ем!!!
Дикой радостью наполняются сердца.
Ноги не стоят на месте, — так вот и хочется заорать дико — чтобы слышали все:
— «Всплываем!»…
Но Чумисов гаснет. Бледнее и короче выкрики:
— 80… 90… 100…
«Пантера» грузно падает на дно.
Вместе с цифрами понижается настроение, и оторопь нападает на людей.
Ровный хруст под лодкой, толчок — мягко садится серое тело. Теперь в корме, в работающих винтах — заглушенный свист, урчанье воды.
— Не работает!
Как эхо звучит упавший голос. Гинс глядит в иллюминатор — чуть вздрагивает. По стенке боевой рубки кто-то осторожно карабкается, скрипит по железу мягкими заглушенными толчками. Десятки вытаращенных глаз в немом вопросе уперлись в Гинса. Всюду чувствует он их. На спине, на плечах, на затылке… Юлой вертлявой мысль в тяжелой голове:
«Мина!..»
За стеклом в темном сумраке моря покачивается черный жуткий шар… Он медленно поворачивается, показывая чужие, непонятные буквы…
Теперь сдает и он. Расширились пухлые красные веки. Серые ясные глаза выглянули оттуда — на десятки других, — а в тех жуткий вопрос, великая надежда и мука. Таким команда его видит в первый раз. Гинс зря не посмотрит так, значит — велика опасность.
Колачев прилип к крошечному стеклу.
Второй раз в жизни у комиссара — мурашки по спине. В первый — под Архангельском, в белом плену, когда завязывали веревку на шее. А второй?.. — Вот он: за стеклом, в темном сумраке морского немого царства — покачивается черный жуткий шар.Мина медленно поворачивается. Еле разбирает комиссар чужие непонятные буквы…
* * *
По старой морской привычке мрачно, про себя ругнулся комиссар. Ругань прогнала мурашки. Круто повернулся и глянул на ребят — молодых, крепких и таких теперь беспомощных. Скрипнул зубами, сжал кулаки:
«Таким, да помирать!?.»
Четко и спокойно:
— Ну, хлопцы, опять в беде по уши! На немецкую мину нарвались! И как она тут уцелела? Задела за винты, еще за што-то, и стучит — прорва! — в рубку. Ударники наверху… Всем беда… Ну-ка, братва… за себя бороться будем! Аль кто умирать захотел? Свою судьбу в лапах держим!.. Прохлопаем — лодка и все мы к чертовой бабушке на именины… И не дурачиться!.. Первого — ухлопаю, и фамилию не спрошу… не по чем поминать будет!
Захарыч крутит лысой головой:
— И што-то не везет, голубки, не везет, батюшки! Подишь вот ты — от жены, да к теще!..
То, что опасность сторожила совсем рядом и сама смерть, казалось, заглядывала в глаза каждому — делало людей странно спокойными. Только рты жадно сосали спертый воздух.
Молодой артиллерист Кепкин, как порожний мешок, упал на палубу, охватив лицо руками. Он завизжал тихонько, высунул Гинсу толстый распухший язык и, подмигивая, полез на рундуки. На него никто не обратил внимания — только у комиссара живей заходили железные желваки, потемнело лицо…
Преувеличенно быстро и развязно работали подводники. Когда громче и назойливее ударяла в рубку зловещая гостья, все вздрагивали. Комиссар, не отрывая глаз от иллюминаторов, бросал порой косые взгляды на Кепкина — и палец ложился тверже на собачку нагана.
«Не испортил бы, бедняга, всего… Ишь, ведь, как перепужался!»
На Кепкина никто не смотрит. Непобедимая звериная жажда жизни заставляет быстрей двигаться, торопиться. Гнетет жалобный визг и стоны Кепкина. Тогда Гинс возвышает голос, подбадривает, старается шутить — и бойче спорится работа.
Железный такой, неписанный подводный обычай: командир смеется, значит — смеяться всем.
Откачивается накопившаяся вода в трюмах, выравнивается нос, и из цистерн осторожно удаляется вода. Но «Пантера» медлит подыматься. Невыносимо долго тянутся минуты.
Подводники украдкой следят за Гинсом и боцманом. Черти, морды невыразительные, мумии египетские! Одинаково равнодушные и всегдашние — они смотрят на глубомер.
«Пантера» упрямится, воздух убывает — все труднее дышать.
Вдруг пухлое лицо боцмана расплывается в широчайшую улыбку. Оскалясь, он говорит Гинсу:
— Всплываем, сатана!
Подводники улыбаются устало. Скорей, скорей бы! Осторожным шепотком передаются желанные слова:
«Всплываем! всплываем!»
Сначала потихоньку, потом все быстрей и быстрей «Пантера» мчится ввысь, таща за собой страшный, молчаливый груз. Спокойно, глухо, мина стучит в рубку, напоминая о себе.
— 60… 53… 50…
К солнцу, к звездам, к ясному прозрачному небу, к благодатному ветерку!
— 49… 47…
Вот, вот! Скоро! Ну, еще!.. Ну!.. Воздуху!!!