Всемирный следопыт, 1930 № 10-11

Херфы вздрогнули. Приятный баритон продолжал:

— Сейчас без десяти минут двенадцать. Проверьте свои часы. Мы начинаем сенсационную передачу. В двенадцать часов будет казнен Джим Херф, коммунист, осужденный за убийство и ограбление…

Херфы застыли в тех позах, в каких впервые услышали начало радио-сообщения. У них не было силы прекратить это надругательство, опрокинуть, разбить равнодушный рупор. Приятный баритон продолжал:

— Осужденного выводят сейчас из камеры. Он спокойно идет по коридору мимо решетчатых дверей камер других арестантов. Осужденный хладнокровен, что доказывает черствость его сердца. Он отказался от священника. Он выслушал приговор, не моргнув глазом. Но теперь, когда его посадили на электрический стул, крупные капли пота проступили на его лбу. У осужденного распороты брюки у щиколоток. Ему одевают на обнаженные ноги стальные браслеты, стальной колпак на голову. Проверьте свои часы! Теперь без одной минуты двенадцать. Исполнитель казни стоит перед доской с рубильником. Стрелка подходит к двенадцати, Исполнитель казни кладет руку на рубильник. Проверьте свои часы. Исполнитель казни включает ток… СВЕРШИЛОСЬ!

Пауза. И опять приятный баритон:

— Алло, алло, алло! Слушайте! Мы продолжаем наш радиополдень. Сейчас известная негритянская певица мисс Гвики исполнит новую песенку-фокстрот.

Приятный баритон умолк. Звонкий женский голос заменил его:

— Джэк здесь, а Мэри там, там, там, Ола райт! гиппопотам, там, там…

Веселый радаополдень продолжался…

* * *

В этот день 1 августа состоялась антивоенная демонстрация, подготовке которой так много сил отдал Джим Херф. Впереди рабочих колонн горели знамена с лозунгами компартии — против войны, за защиту СССР, за освобождение Джима Херфа.

Демонстрация состоялась на площади Юнион-сквер. Выступали с речами Джонстон, представитель лиги профсоюзного единства, Гуйсвуд, представитель американского конгресса трудящихся негров и члены ЦК компартии.

Полиция стреляла в рабочие колонны, в десятки тысяч живых Херфов.

Гремела на ушицах Нью-Йорка буря века — предвестник грядущих, непрестанных революционных боев.

РАКЕТА

Рассказ К. Алтайского

Рисунки А. Шпир

I

Свистели суслики. Ныли мозоли. Был кирпичный чай, и не было сахару. Седой, пепельно — серебряный ковыль растилался вокруг, и ломило глаза от сверкающего солнца.

Каменные бабы, освистанные ветрами тысячелетий, смотрели на нас с кургана удивленно и непонимающе.

Что могла понять древняя каменная баба в славном походе на Врангеля?

Скрывать нечего! Мы тоже недооценивали обстановку 1920 года. Я помню нашу типичную пехотинскую ворчбу из-за сахара, вялый скулеж людей, у которых мозолей больше, чем здоровых мест на ногах. В этот жаркий, бессахарный день в наш отряд явился хлопец лет двенадцати-тринадцати — и заявил:

— Как хотите, а я останусь у вас.

У хлопца не было вовсе бровей, зато был маленький вздернутый нос и волосы цвета льна с таким странным вихром, словно Хлопца лизнула корова шершавым ласковым языком.

Мы дали мальчугану краюху хлеба и напоили его чаем без сахара.

Обжигаясь чаем и шмыгая носом, хлопец рассказывал:

— Матка умерла, когда маленький был. Не помню матки. Отца белые повесили на воротах, а хату сожгли.

— За что отца порешили?

— Красноармейцам дорогу указал к белому штабу.

За чаем без сахара мы усыновили хлопца. Назвался он Санькой. Фамилию не спросили.

II

Санька пришелся ко двору. Он был отменно весел, как зяблик. Веселость, удаль и беззаботность всегда скрашивают походы. Саньку полюбили.

Мы двигались к Перекопу, не зная, что взятие его будет греметь в веках больше, чем Бородино и Аустерлиц.

Командовал фронтом Фрунзе, большевик, выросший в подполье текстильной Шуи. Фрунзе был прост и храбр. За храбрость его уважали, за простоту любили.

Еще были в нем: широкий кругозор вождя и большевистская воля.

Санька наш, захлебываясь, рассказывал о Фрунзе:

— Идет это он, а навстречу красноармеец. «Куда, — говорит, — товарищ? Взглянул красноармеец, видит — перед ним Фрунзе. Испугался. Лицо сделалось как; все равно алебастр. «Простите, — говорит, — товарищ Фрунзе. Я больше не буду». — «Чего не будешь-то?» — «С разведки убегать». Красноармейца-то, молодого крестьянского парня, первый раз в разведку послали, он с непривычки и струсил. Фрунзе покачал головой и говорит: «Идем, брат, вместе». Пошли. Так разведку и провели вдвоем — красноармеец и Фрунзе.

Саньку очень огорчало то обстоятельство, что он Фрунзе не видел ни разу.

— Хоть бы в щелочку посмотреть на него! — мечтал Санька. — Хоть бы краешком глаза.

Кашевар наш — весельчак и человек; с подковыкой — подмигивая, говорил Саньке:

— Тебе Михаила Васильевича Фрунзе не увидеть, как ушей своих. Он только героям показывается.

Санька сопел, как еж, и отходил от кашевара расстроенный.

III

Мы неуклонно шли к Перекопу. Свистели в степи суслики. Свистели над степью пули.

У одной степной станицы, название которой теперь переименовано, стоял отряд штабс-капитана Уткина.

На фоне разлагавшейся врангелевской армии уткинский отряд выделялся своей дисциплинированностью и боеспособностью.

Два пленных уткинца рассказывали, что штабс-капитан знает в лицо каждого бойца и пользуется «уважением».

Дьявольски хорошо разместил Уткин своих пулеметчиков.

Мы изучили работу двух пулеметов на плоской высокой крыше. Они срывали все наши планы. Стоило нам чуть-чуть двинуться вперед, как с крыши начинался шалый ураганный огонь. Свинцовый ливень извергался на нас.

Мы дважды ходили в атаку и дважды отступали с потерями.

Позор нависал над нашим знаменем. Нам мерещились глаза Фрунзе. От них переворачивалось и тосковало сердце каждого бойца, а командиры бледнели, встречаясь со взглядом ком фронта.

Был назначен день третьей атаки. Станица должна была быть нашей.

Разведчик Миша Чечевицын, парень отчаянный и изобретательный, вражий кабель полевого телефона соединил с нашим.

Мы подслушали невеселые веста. Вечером, с востока, в станицу должно было притти сильное подкрепление.

Положение наше было обоюдоострым. Итти в атаку днем — значит устлать подступы к станице трупами.

Итти в атаку ночью — допустить прибытие подкрепления.

Трудно установить — в чьей светлой башке возник этот чудесный план.

Впрочем, это не важно. Важно, что план был принят и положен в основу операции.

С величайшим старанием, высунув язык, склонив курчавую голову набок, наш каллиграф и борзописец Кучко с час пыхтел, подделывая почерк штабс-капитана Уткина. На счастье, у нас была перехвачена маленькая записка Уткина. Под уткинский почерк работал Кучко!