Всеволод Большое Гнездо. "Золотая осень" Древней Руси

— Мне он ничего не стоил, — смело врал он. — Я его сам изготовил из кусочка золота.

Виринея, вытянув перед собой руку, стала крутиться на месте, продолжая в упоении рассматривать браслет. Неизвестно, сколько бы она это делала, но тут во дворе появился парень и направился к ним.

— Познакомься, — спохватилась Виринея, — это Борис, мой друг детства. Он гончар, но увлекается лепкой и мечтает стать скульптором.

Борис был среднего роста, жилист, с крепкими руками, это Всеволод почувствовал при пожатии. У него были чёрные, с кудрявыми завитушками волосы. Но не это привлекло его внимание. Поразили глаза Бориса, внимательные, с мягким, но настойчивым взглядом; они глядели в самую душу человека, излучая при этом какой-то чудный, магический свет.

— И каких богов предпочитаешь изображать — греческих или римских? — спросил он его.

— Ни тех ни других, — ответил Борис; голос низкий, басистый.

— Как так? — озадачился Всеволод, не ожидавший такого ответа. — Тогда кого же?

— Обыкновенных людей. Тружеников, которые нас кормят и одевают.

— Но это не искусство! — воскликнул Всеволод удивлённо. — Предметом изображения могут быть только обитатели небес. Зачем выставлять на обозрение людей, когда я их вижу каждый день?

— Может, и так, — произнёс Борис, и его взгляд поскучнел; он прошёл мимо Всеволода, словно это было пустое место, и тут же обратился к Виринее:

— Покажи мне твоё новое творение.

Они отошли в сторонку. Виринея подала Борису какую-то игрушку, он стал рассматривать её, вертя в руках и что-то говоря вполголоса, видно, высказывал своё мнение и давал советы. Всеволода охватила досада и ревность: подумаешь, какой-то ремесленник, который ничему толком не учился и дальше своего города никуда не выезжал, начинает устанавливать свои правила, не желая слушать его, закончившего школу при императорском дворце, объездившего греческие города, в том числе знаменитые Афины, и повидавшего Акрополь и Парфенон, скульптуры Мирона, Праксителя, Скопаса, Лисиппа и других великих творцов, о которых он, Борис, наверно, понятия не имеет!.. И к Виринее начинает ластиться. Да ещё так открыто, нагло, будто и нет его, Всеволода, рядом. А уж он-то должен бы догадаться, что Виринея — его девушка! И если любит он её, то мог бы чуточку воздержаться, не показывать своих чувств и не лезть напрямую. Есть же правила приличия в обществе, пусть даже среди простого народа...

Такие сумбурные мысли лезли в голову Всеволода, он чувствовал, что ревнует Виринею и ничего не может поделать с собой. Эта ревность накатывалась на него волнами, мешала думать и трезво соображать. Он всё больше и больше мрачнел и замыкался в себе, ему хотелось кинуть в лицо Виринеи обидные слова и уйти.

Из дома вышла хозяйка, пригласила на ужин. Дом гончаров был большой, на две просторные комнаты. В одной из них стояли две широкие кровати, заправленные шерстяными одеялами, с пуховыми подушками, вдоль стен шли широкие лавки. В другой комнате стояли длинный стол и табуретки. За столом сидели хозяин и сыновья, трое взрослых и двое возраста шести и семи лет. Как выглядели сыновья, Всеволод не разглядел, не до этого было, его душила обида на Виринею и раздражал Борис.

Перекрестившись, принялись за еду. Ели молча. В большой глиняной чашке были пустые щи, на второе — отварная рыба с репой. Запивали взваром из пахучих растений.

— Ну и как трудятся мастеровые Большого дворца? — спросил хозяин, когда все покончили с едой. К этому времени Всеволод знал, что его зовут Сепеосом. Пальцы рук его задубели от глины и не гнулись, лицо всё в глубоких морщинах, но глаза блестели весело и задиристо.

— Да как сказать, — протянул Всеволод, раздумывая, как лучше ответить. Такого вопроса он ожидал и боялся. За свою жизнь он ни разу не поинтересовался, как живёт рабочий люд во дворце. Но надо было что-то отвечать, и он продолжал:

— По-разному живут.

— Ювелирам большие задания на день дают?

— Да не очень.

Все смотрели на него, и Всеволод чувствовал, что будто идёт по краешку лезвия ножа. Чуть ошибётся — и всё пропало, его разоблачат и с позором выгонят, или случится что-то ещё хуже.

— Старейшины гильдии сильно притесняют? Или всё-таки дышать дают?

— Дают дышать, — эхом ответил он, чувствуя, что летит в тартарары.

— Ремесленникам дворца полегче живётся, — неожиданно в разговор вмешался Борис. — У них и с поставками сырья лучше нашего налажено, да и защита крепкая. Кто против императорских чиновников попрёт?

— А какой процент берут при ссуде? — продолжал допытываться Сепеос.

Этого Всеволод не знал. Какая там ссуда? Будучи родственником императора, он никогда не чувствовал недостатка в средствах и ни разу не обращался к ростовщикам.

— Да когда как, — пытался вывернуться он.

— Ссуду им дают на тех же условиях, как и нам, — снова вмешался Борис. — Под семь процентов.

— Э-э-э нет, не скажи! — загорячился Сепеос. — Я попытался взять на днях на расширение дела, так с меня ростовщик все двенадцать запросил! Где ты взял эти семь процентов! Под саму планку, какую Юстиниан установил, требуют. А ты говоришь!

— Мне дали под семь, — упорствовал Борис.

— И всё равно несправедливо! С дворян берут только четыре процента, а с нас не только семь, но все двенадцать! Да пусть бы и семь, всё равно много!

— Но и купцов не щадят, — возражал ему Борис. — С них тоже крепко дерут.

— Чего дерут, чего дерут? Это восемь процентов — «дерут»? У них мошна тяжела, с них можно! А вот чего с нас взять? А всё-таки вытягивают. Брать-то уж нечего, а всё равно выдирают, последние жилы готовы вытянуть!

Сепеос в сердцах бросил ложку на стол, порывисто встал, произнёс:

— Вы тут оставайтесь, беседуйте, а я пойду, меня работа ждёт.

И ушёл.

Всеволод вздохнул свободно. Надо же такому случиться, своими вопросами Сепеос на чистую воду чуть его не вывел. Хорошо, Борис спас. Но в душе у него не было благодарности к избавителю. Спас-то спас, но вот к Виринее опять полез с разговором. Она повернулась к Борису, и они опять о чём-то стали тихо, но увлечённо говорить; Всеволод почувствовал себя никому не нужным. Он встал и тихонько вышел во двор.

Вечерело. Небо было чистым, ни облачка, но жара спала, с моря потягивала живительная прохлада. В сарае шумно вздохнула корова, возились куры, усаживаясь на насест. На душе у Всеволода было тягостно, тоскливо. Неясные предчувствия одолевали его, хотелось бросить всё и уйти куда глаза глядят.

Вышла Виринея, взяла его за руку, прижалась плечом:

— Борис так много подсказал по игрушке! Всё-таки он такой талантливый, такое у него замечательное чутьё!

Всеволод молчал.

— Он говорит, что если я завершу медведя с зеркалом, то фигурки будут покупать состоятельные люди и большие деньги давать. А я знаю, в столице есть много настоящих ценителей народных изделий!

Всеволод упрямо смотрел куда-то вдаль.

— А ты чего такой хмурый? Может, отец обидел? Не обращай внимания, он иногда сгоряча наговорит, а потом тут же забывает. У него зла не бывает.

— Отец аут ни при чём, — наконец разлепил губы Всеволод.

— Тогда кто же? Я, что ли?

Он недовольно отвернулся.

Она некоторое время пристально вглядывалась в его лицо, наконец её осенило:

— А, ты приревновал меня к Борису! Так, что ли?

У Всеволода обиженно дёрнулась голова.