Вслед заходящему солнцу

Минька кивнул и радостный бросился прочь. Он подбежал к двери и торопливо распахнул её. В харчевню хлынул вечерний свет, и полумрак общей палаты стал багряным. Солнце почти скрылось, вдали над крепостной стеной виднелся лишь тонкий оранжевый серп, дуга которого – Иван точно этого не знал, но почему-то думалось именно так – зависла как раз над Крутилово, далёким подмосковным станом, откуда четыре года назад он прибыл на службу в Москву. Некстати воскресшая память всколыхнула почти забытые чувства, так что Иван чуть не крикнул Миньке, чтобы тот сейчас же возвращался. Но в этот миг снаружи ворвался апрельский ветер. Морозный воздух с запахом талых луж, окатив лицо, забравшись под ворот кафтана, вернул Ивана в день настоящий, и через пару мгновений внутренней борьбы подьячий из разбойного приказа Москвы уже привычно взял верх над губным старостой захолустного уезда.

– Да чего уж там. – Тихо сказал Иван сам себе. – С волками жить, по-волчьи выть.

Глава вторая

Жил Иван в Кошельной слободе. Узкую полосу земли от Яузских ворот до Москвы-реки с одного бока поджимала Яуза, с другого – сухой ров Белого города. Дворики слобожан из приземистых избушек за жердяной оградой тесно лепились друг к другу и жались к самой крепостной стене, а вдоль берега плотной цепью стояли два десятка мельниц: у водяных колёс в три человеческих роста дубовые сваи держали над рекой двухэтажные срубы, в брёвна которых так глубоко въелась мучная пыль, что даже самой тёмной ночью постройки отливали белизной. В конце мельничного ряда, у самого моста, что вёл от Яузских ворот Белого города в город Земляной, вдоль речного обрыва тянулся барак с десятком каменных труб, торчавших из заросшей дерном крыши – знаменитые Устиньинские бани.

С их хозяйкой – Устиньей Матвеевой из древних, но давно обнищавших московских дворян – Ивана тоже свела служба. Бани облюбовала шайка несунов. Каждый день у гостей что-то пропадало, и если в будни страдали два-три человека, то по субботам, когда мыться приходил стар и млад со всей яузской части Скородома, количество недовольных могло перевалить за сотню. Конечно, чаще всего воровали несущественную мелочь, так что всё обходилось просто скандалом – пару раз Устинью пытались побить, однако, дальше этого дело не шло. Но однажды жертвой стал большой важный чин, так что разбойному приказу пришлось отправить человека разобраться. И коль скоро поиск воров в скопленьях голого народа считался делом безнадёжным, на Яузу послали молодого пристава, что только неделю назад прибыл в Москву из такой дыры, о которой никто из старых подьячих прежде даже не слыхал.

Пытаясь выследить воров, Иван безвылазно провёл в Кошельной слободе две недели. Поначалу ночевал в предбанниках и ел, что придётся. Но на третий день добросердечная хозяйка – статная грудастая вдова тридцати лет отроду – принесла ему кусок пирога и кружку кваса. На пятый Устинья Алексеевна – тогда Иван звал её только так и не иначе – позвала беднягу отобедать; восьмую ночь Иван провёл в стылой передней хозяйского дома, что было весьма кстати, ибо на дворе стоял январь, а вскорости, попал и в светлицу, на мягкую постель рядом с горячей печкой. Устиша оказалась столь горяча и ненасытна, что обессиленный Иван проспал весь следующий день и даже вечером не смог нормально взяться за работу. Но воров он всё-таки поймал. И хотя те откупились, дав дьяку немалую мзду, с тех пор к вящей радости хозяйки от татей страдал лишь чёрный люд, тогда как знатные гости мылись без опаски. А Иван так и остался жить при банях. Хотя за три с лишним года ветхий пятистенок, что притаился в стороне от общего барака, словно прячась средь осоки и кустов ракиты, так и не стал ему домом. Скорее, просто местом, где он ночевал.

Вот и в тот день, долго прождав в харчевне Никиты Бондаря, в Кошельной слободе Иван оказался уже затемно. Как часто бывает ранней весной, погожий денёк быстро перешёл в вечернее ненастье. Ещё на закате сырой студёный ветер погнал с севера махины кудлатых туч, и когда солнце скрылось за городской стеной, из свинцовой пелены, что затянуло небо, посыпалась мелкая белая крошка. Она тонким налётом оседала на ещё голых кустах и деревьях, серебристой плёнкой покрывала тёсаные крыши, тая на уже прогретой земле, мешалась с грязью и чавкала под копытами коня.

Старый армяк на Иване быстро промок, а заячий треух стал тяжёлым от налипших хлопьев, так что когда он вошёл в жарко натопленный дом, поневоле облегчённо вздохнул и первым делом, сбросив верхнюю одежду, прижался продрогшей спиной к печи. Устинья в простом расстегае 13 на широких лямках через плечи, радостно засуетилась у стола. Домашняя холопка Агафья – не старая, но больная морщинистая бабка, все время ворчавшая что-то себе под нос – уже спала, да и Устинья не хотела, чтобы посторонний портил редкий случай, когда им довелось остаться наедине.

13

Расстегай – первоначально так назывался распашной старинный сарафан.

Первым делом на белоснежной скатерти появилась большая гранёная рюмка хлебного вина, а рядом маленькое блюдце с ломтём ржаного хлеба, кусочком сала и солёным огурцом – всё, как любил Иван. Немного согревшись, он подошёл к столу, выдохнув, опрокинул в себя жгучую жидкость, торопливо хрустнул огурцом. Потом, уже не спеша, положил тонкий белый пласт с прожилкой мяса на зернистую поверхность хлеба и отправил всё это в рот. Прожевав, блаженно застонал, после чего обхватил рукой тонкую талию и притянул Устинью к себе.

– Оголодал, небось? – Заботливо спросила та, поправляя сбившийся платок.

Иван не ответил, только кивнул. Устинья шутливо хлопнула мягкой ладонью по ползущей вниз руке Ивана, и он отпустил её. Хозяйка поспешила к печи, и вскоре на столе уже исходил паром чугунок щей, из жирной гущи которых торчал обрубок мозговой кости. Иван восхищённо цокнул языком и, устроившись на лавке, нетерпеливо схватил ложку. Устинья села напротив. Поставив локти на стол, она положила пухлый подбородок на ладони и с улыбкой следила за тем, как Иван, сначала жадно хлебал щи, обжигаясь и почти не жуя, а потом пытался ножом отхватить от кости большой кусок мяса.

– Ваню-ю-юш? – Тихо протянула она, когда Иван утолил жадный голод, и ложка стала погружаться в котелок гораздо реже.

– М? – Иван продолжал есть, после каждого куска издавая сладкий стон и прикрывая глаза.

– Город-то открылся.

– Угу.

– По реке плоты дровяные пришли.

– Хорошо.

– Да. – Устинья оживилась, но радости на лице не было. – А то, почитай, три года без добрых дров сидим. Все сараи да брошенки стопили, уж свои взялись разбирать. Тот старый сруб, что надысь у погорельцев брала, уж к концу идёт. Да и было там… Гнилья больше. Так что… Хоть дюжину плотов бы надо взять.

– Надо. – Согласился Иван, хлебом промокая дно опустевшей посуды. – Так бери.

– Бери. – Устинья всплеснула руками, и грудь всколыхнулась под тонкой тканью. – Встали плоты-то. На Таганской заставе. Мытник тамошний не пущает.

– Почто? – Удивился Иван, не отрываясь от еды.

– Да, поди-ка, разбери. Городит чёрти что, прости Господи душу грешную. – Устинья торопливо перекрестилась. – Про указ какой-то твердит, вишь ли, царёва воля. Бает, деи, для похода на Смоленск много всячины потребно, вот и велено все обозы имать в пользу войска. Дабы ратников снарядить.

– А дрова-то войску на что? Да ещё в походе.

– Вот и я про то же толковала. Ладно, хлеб не пущать, холсты или прочее что. Но дрова-то? – Устинья пожала плечами. – Ан ни в какую. Нет и всё. Вчерась люди чуть на приступ пошли. Оно и ясно. Натерпелись за три года-то. Токмо продохнуть помнилось, а тут на тебе. До того загорячело, стрельцы в воздух палить стали. А в них камнями…

– Ладно, понял я. – Перебил Иван, зная, что если этого не сделать, Устинья может живописать подробности до самого утра. – Надо то чего?